Поэт, войной рожденный и войной убитый

Семён Гудзенко во многом типичен для поэтов, начавших творить в годы Великой Отечественной войны. Как и почти все они, писал о ней лишь от первого лица – исходя из личного опыта, личных переживаний. И всё же он выделяется. Чем?

Тем, что война стала для него главной и единственной темой. Она его поглотила целиком, так же, как сам он вобрал в себя весь ее трагизм, беспощадность и вместе с тем высоту человеческих отношений.

- У каждого поэта есть провинция.

Она ему ошибки и грехи,

Все мелкие обиды и провинности

Прощает за правдивые стихи.

И у меня есть тоже неизменная,

На карту не внесенная, одна,

Суровая моя и откровенная,

Далекая провинция – Война…

Так писал он через два года после окончания боёв, уже зная, что с военной стези ему не суждено сойти и в мирное время. И сегодня, в год 75-летия Победы творчество поэта и его биография позволяют нам понять, как же формировалось то, уже практически ушедшее от нас, поколение победителей.

Сохранились короткие дневниковые записи студента, окончившего два курса знаменитого Института Филологии и Литературы (ИФЛИ), ставшего осенью сорок первого года бойцом ОМСБОНа (отдельной мотострелковой бригады особого назначения), призванной вести борьбу в тылу противника:

- Тёмная Тверская. Мы идем обедать с винтовками и пулеметами. Осень 1941 года. На Садовой баррикады. Мы поём песню о Москве. Авторы – я и Юрка. Авторы с гранатами входят в мастерскую «Окон ТАСС». Веселые художники просят махорки. Работают трафаретчицы. Пахнет красками, клеем, бумагой. К-й с розовой кожей пишет текст. Гордится, что не уехал на Урал. У меня в противогазе «Английские баллады» Маршака. Купил по привычке. Читать уже не могу. Читаю только газеты, всё, от доски до доски. Ждём, ждём. Ночью бомбы. В институте бывает пусто.

Осень. Шоссе энтузиастов. Идут старики и женщины с узлами на восток. Летит на восток трехтонка. В кузове стоит пианино.

Вечер, темно. На дверях института листок бумаги: «Идите по шоссе Энтузиастов. Догоните. Деканат».

Но проходит всего месяц, и от юного романтика (а ему еще не исполнилось и двадцати лет) не остается и следа:

- Это было первое крещение. Первые убитые, первые раненые, первые брошенные каски, кони без седоков, патроны в канавах у шоссе. Бойцы, вышедшие из окружения, пикирующие гады, автоматная стрельба. Погиб Игношин. На шоссе у Ямуги погиб конник. Осколки разбили рот. Выпал синий язык.

Декабрь. Снег, леса и бездорожье, горят деревни.

Одоево. Зашли с Паперником в дом. Жена арестованного. Ему немцы «повязку» надели, и он работал в управе. Это чтоб с голода не помереть… Сволочь. Городской голова – адвокат, бежал с немцами.

Был бой под Кишеевкой. Ворвались в деревню. Потом отошли. Когда подползали – деревня кашляла. Гансам не по легким наши морозы. Простужаются, гады. Подпускают идущих по пояс в снегу на 50-60 метров. Зажигают крайние дома. Видно как днем. И бьют из пулеметов, минометов и автоматов. Так они бьют везде.

Бой под Хлуднево. Пошли опять первый и второй взводы. Бой был сильный. Ворвались в село. Сапёр Кругляков противотанковой гранатой уложил около двенадцати немцев в одном доме. Утром вернулось шесть человек из тридцати трёх. Испуганная хозяйка. Немцы прошли. Заходим. Обогрелись. Поели супец. Немцы здесь всё отобрали. В скатертях прорезали дыры для голов, надели детские белые трусики. Маскируются. Найдём!

2 января утром мы в Поляне. Иду в школу. Лежат трупы Красобаева и Смирнова. Не узнать. Пули свистят, мины рвутся. Гады простреливают пять километров пути к школе.

Пробежались… Пули рвутся в школе. Бьет наш «Максим». Стреляю по большаку. Немцы уходят на Маклаки. Пули свистят рядом.

Шел строй. Немел. Всё тише, тише.

Лежали посреди села

У школы с обгорелой крышей

Полусожженные тела.

И трудно было в этих трупах

Узнать друзей-однополчан…

В феврале 1942 года в Смоленской области Гудзенко тяжело ранен в живот, но его с большим трудом всё же удается переправить через линию фронта. После госпиталя он появился в Москве со своими первыми фронтовыми стихами. Слушателей они поразили. Да и кого, даже сегодня, может оставить равнодушным его теперь уже широко известное «Перед атакой»:

Когда на смерть идут,- поют,

а перед этим можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою —

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв — и умирает друг.

И, значит, смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед,

За мной одним идет охота.

Будь проклят сорок первый год

и вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв — и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Бой был коротким.

А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей

я кровь чужую.

В своих воспоминаниях знаменитый в годы войны публицист Илья Эренбург пишет: «В 1941 году нашими поэтами было написано немало хороших стихотворений. Они не глядели на войну со стороны; многим из них ежедневно грозила гибель, но никто не выковыривал ножом из-под ногтей вражескую кровь. Штык оставался штыком, лира – лирой. Может быть, это придавало даже самым удачным стихам тех поэтов, которых я знал до войны, несколько литературный характер. А Гудзенко не нужно было ничего доказывать, никого убеждать».

После полученного ранения Семён Гудзенко был признан негодным не только к службе в спецназе – его вообще комиссовали. Вполне можно было бы продолжить учёбу, освоиться в столичных редакциях – ведь стал в одночасье если и не знаменит, то уж известен точно. Положительно отзывались о его стихах некоторые классики советской литературы. Однако, вылечившись, он становится армейским журналистом в звании красноармейца. Его боевой путь идет через Сталинград, Украину, Карпаты, Венгрию. Войну закончил в Австрии. В ту пору из стихов уходит трагизм, характерный для первой военной зимы, но вот горечь утраты боевых товарищей остается прежней. Её он будет нести до конца своих дней. Во время жестоких боев в Венгрии он напишет:

Безногие – без ног,

Безрукие – без рук.

В городе Мадьяроваре

Наскочил на мину друг

Я один.

И быть бездругим это хуже,

чем безруким.

Но уже с первыми победными залпами возникает потребность осознать и осмыслить, чем была война для его сверстников, и какими войдут они в историю. Так появилось еще одно из лучших его, да и вообще стихов о войне, - «Моё поколение»:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Мы пред нашим комбатом, как пред Господом Богом, чисты.

На живых порыжели от крови и глины шинели,

на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.

Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.

Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,

нам досталась на долю нелегкая участь солдат…

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают

эту взятую с боем суровую правду солдат.

И твои костыли, и смертельная рана сквозная,

и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,-

это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,

подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,

Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

В первом мирном 1946 году он вдруг, словно предчувствуя свою судьбу и судьбу ровесников, напишет:

Мы не от старости умрем,-

от старых ран умрем.

Так разливай по кружкам ром,

трофейный рыжий ром!

И еще его герой-солдат почему-то задумчив, не пытается петь и шутить: «То пальцем по столу стучит, то сапогом стучит»:

А у него желанье есть,

Оно понятно вам?

Он хочет знать, что было здесь,

Когда мы были там…

В этих немногих скупых словах Гудзенко выразил настроение тех, кто, вернувшись с войны, столкнулся с новой реальностью. В какой-то мере с серьезной психологической ломкой для них, кто юными, без профессии мирного опыта и чуть ли не со школьной скамьи оказался в окопах. И теперь вынужден врастать в новую жизнь, где всё гораздо сложнее, чем на фронте, и твой боевой опыт уже не поможет.

Об этой проблеме позже, через десять с лишним лет, талантливо и ёмко напишет в своем первом романе «Тишина» Юрий Бондарев. Герои его произведения мучительно и небесконфликтно врастают в новую послевоенную реальность, где в избытке хватает и карьеризма, и трусливой подлости.

У Гудзенко, например, такие переживания вчерашних фронтовиков выражены прямым текстом. Это его лирический герой – вчерашний десантник в стихотворении «Мне трудно живется, ребята!» Он никак не может найти себе мирную профессию. Что он умел в этой жизни?:

Меня самолеты бросали

На пламя сигнальных костров.

Меня пулеметы кромсали

У дальних чужих островов.

И я, как ракета сгорая,

Дорогу полкам осветил

От кромки переднего края

В разгромленный вражеский тыл.

Демидов, этот неотвоевавшийся солдат, и в конце сороковых годов рвется в десант, потому что:

В Китае война и на Яве, и в Греции битва идет.

Теперь Гудзенко даже немало упрекали критики, что и сам он не может отойти от одной темы. Да если бы дело было только в нем, в поэте Семёне Гудзенко. Просто тема трудного врастания в мирную жизнь была тогда практически под запретом – господствовала теория бесконфликтности советской литературы. Но мы ему сегодня должны быть благодарны за то, что он, не покривив душой, остался до предела правдив и в своей послевоенной поэзии.

В начале пятидесятых годов он тяжело заболел, оказался прикованным к постели, мог только диктовать. В марте 1952 года родились такие строки:

Мы врага такого одолели –

Никому б его не одолеть,

На войне ни разу не болели,

А теперь случилось заболеть…

Его не стало в феврале 1953 года. Ему было всего тридцать.

Я не знаю, есть ли у него дети, внуки и правнуки. Но в любом случае мне кажется, что в колонне «Бессмертного полка» стоило бы пронести его портрет со строками из стихотворения «Моё поколение».