Uncle Walter

Все звали его «Дядя Вальтер». Если честно, это было отступление от писанных и неписанных правил. Ибо в сугубо официальной обстановке обращаться мы должны были друг к другу по званию и фамилии. А в обычной - просто звали всех по именам.

Вот тут-то незадача и возникала. Фамилия у него была явно немецкая, с невообразимым сочетанием самых разных согласных. Согласных действительно хватало, в отличие от гласных, и это ставило в тупик. Было интересно смотреть, как новенькие пытались прочитать её вслух. Насколько я помню, никто так и не смог. Дядя Вальтер сразу же шел на помощь – но запомнить ее правильно и надолго было делом совершенно бесполезным.

А имя Вальтер понимали все. И к нему сразу добавили уважительное «дядя». Конечно, по-английски это звучало все же чуть более официально, с легким немецким налетом отрывистости и строгости: «Uncle Walter». Иногда мы просто обращались к нему «Дядя».

Но просто по имени его называть никто не решался. Это был, как нам тогда казалось, довольно старый человек, лет под пятьдесят. Капитан. Невысокий, спокойный, и все время застенчиво и добро улыбающийся. Из тех седых младших офицеров, которых в армиях обычно добродушно называют «карьеристами» - мол, дослужился до пенсии, и глянь, уже целый капитан.

Он и действительно был похож на дядек при дворянских детях из того старого, русского, давно уже ушедшего в небытие аристократического мира балов и войн, к которому и мои предки когда-то принадлежали. Их, обычно отставных военных, приставляли к молодежи для воспитания и обучения. Да и мы к его словам всегда прислушивались, потому что они были спокойные, рассудительные и всегда правильные.

В Сараево он попал из Швейцарии. Тихой, мирной страны в центре Европы. Какой-то такой чистенькой и ухоженной, словно ее каждое утро промывают насквозь мылом и шампунью. Спокойной-спокойной, вот уже почти полтысячи лет неуклонно придерживающейся политики нейтралитета.

Конечно, страна лежит слегка в стороне от основных дорог. Опять же Альпы, а, значит, горные коммуникации, затрудняющие любое движение (см. картину Сурикова «Переход Суворова через Альпы»). Кстати, швейцарские власти долго отказывались ставить памятник Суворову, так как это было бы напоминанием о прохождении иностранных войск через территорию этой маленькой, но гордой страны. А крест о походе был поставлен фактически на русской земле, подаренной нам местной общиной для памятника безо всякого согласования с центром. Швейцарцы обещали хранить этот крест, заявив, что больше уже никто и никогда не пройдет через перевал Сен-Готард.

Ну и вкусный сыр от коров с огромными колокольчиками. Те же самые банки. Международные организации и возможность встречаться на нейтральной территории в самом центре Европы, и т.д. Об этом слышали все.

Но мало кто знает, что у Швейцарии очень хорошая армия. Милицейского мобилизационного типа. Ну просто очень хорошая, где служат все мужчины страны до 50 лет. Да и после служат, но по другому разряду. И где откосить солдатам и офицерам резерва от практически ежегодных сборов – смерти подобно, потому что и соседи не поймут, и карьере конец, да и посадят просто и быстро, будь ты хоть банкир или парламентарий.

В высоком качестве их подготовки я быстро сумел убедиться на практике. Все швейцарские офицеры, с которыми приходилось сталкиваться в Югославии, были очень профессиональными, и для многих это была уже не первая миссия ООН. При том при всем, что были они людьми сугубо мирных профессий – банковскими работниками (да-да, не смейтесь), юристами и т.д. Как они говорили, «настоящих» офицеров в Швейцарии всего ничего, и служили они только на курсах для подготовки резервистов.

Швейцарцам нравилось работать в ООН. Это было серьезное мужское дело, уважаемое в стране банков и шоколада. Кроме того, помимо ооновских командировочных за ними сохранялось место с окладом, и правительство еще серьезно поддерживало материально за особые условия службы «на дело мира». Но видимо, дело было все же не только в деньгах.

Они, в своем большинстве, были по-хорошему «упертые», искренне желающие сделать свою работу обстоятельно и добросовестно, как-то очень «по-швейцарски». Надежные и безотказные, как знаменитые швейцарские часы.

В общем, уже понятно, что служить вместе с Дядей Вальтером было одно удовольствие.

В Сараево впервые мы попали с ним в одну группу в районе Райловаца – одного из северных пригородов столицы. Делать там особо было нечего – передвигаться не сильно давали, снайпера не доставали, равно как и артиллерийские обстрелы. Из особо изысканных развлечений был только знаменитый случай, когда со стоявшей рядом достаточно высокой и лесистой горы боснийцы катнули вниз несколько морских мин – ну это которые здоровые такие, с рожками. Где они их достали – бог весть; может из музея, или все же Тито опасался какого-нибудь залетного американского авианосца, случайно забредшего в реку Босну невзирая на то, что Сараево стоит на 500 метров выше уровня моря.

Неважно – мины реально катнули вниз, прямо как в книгах об осаде крепостей в средние века. В это время наблюдатели как раз стояли на улице спиной к горе, курили и травили очередные смешные истории из своей жизни. И когда, кажется, швед начал что-то говорить про морскую мину, они стали смеяться еще больше, сочтя это за очередную шутку, и смеялись ровно до тех пор, пока она не уткнулась рожками в стену казармы, у которой они стояли, и не бабахнула.

Смеялись от души потом и в Штабе, куда добросовестные наблюдатели, не подумав, все же доложили об очередном инциденте. Ржали и в вышестоящих инстанциях, вплоть до самого Секретариата, направив, однако, вниз указания усилить дисциплину и пресекать случаи неумеренного потребления спиртного на работе несмотря на всю тяжелую военную обстановку. Не смеялись только те трое наблюдателей. У них слегка подрагивали руки, когда они в очередной раз пытались доказать, что все это было правдой. Я потом проверял у местных – те говорили, что бабахнула она действительно здорово.

В то время мы все больше находились при штабе местного подразделения, во главе которого стоял единственный в округе профессиональный военный – сурового вида серб, когда-то давно бывший командиром танкового батальона. Собственно говоря, и жили мы там прямо у него в штабе в маленькой комнатушке с тремя кроватями и одним письменно-кухонным столом. Под присмотром.

В эту-то комнатушку одним солнечным и теплым осенним утром за нами с Дядей Вальтером пришли и попросили срочно проехать в одно место, ничего особо не объясняя. Сопровождающие заметно нервничали и говорили всё одно и то же слово, уже не требовавшего перевода для любого наблюдателя, пробывшего хоть пару дней в Сараево: «Проблема, проблема…».

Проблема оказалась действительно большой.

Утром на остановку общественного транспорта прилетела минометная мина. Прилетела тогда, когда там собралось много гражданских, в том числе и детей, ждавших свой школьный автобус.

Нас привезли в туристический мотель. Когда-то это был, наверное, шикарный гостиничный комплекс в красивом месте среди зеленых холмов. Но в тот день большой обеденный зал был заставлен рядами коек с ранеными. А на кухне, прямо на больших разделочных столах, бригада медиков уже судорожно оперировала самых тяжелых.

Обстановка была не самая хорошая. Тяжелая была обстановка. Я тогда впервые нарушил наши основные правила. В кармане у меня был вообще то незаконный фотоаппарат-мыльница, заряженный цветными слайдами – на него я потихоньку снимал пейзажи и понравившихся мне простых людей. Для домашних, чтобы не волновались.

Я спросил, можно ли снять то, что происходило в мотеле. Конечно, могли просто побить под горячую руку. Однако местные, как-то с отчаянием махнув рукой, сказали: «Снимай, снимай. Может, хоть кому покажешь. Все одно зря, никому это не будет нужно. Увидишь». Так оно и оказалось. Я сам эту пленку потом посмотрел всего один раз, и даже не до конца. Не смог.

Им явно было не до нас, и поэтому я стал ходить между коек и столов, на которых лежали люди, пока не оказался рядом с мальчишкой лет восьми. Он был старше моего сына, но чем-то на него похож. Лежал он тихо, весь перебинтованный, и смотрел на меня какими-то очень взрослыми глазами, полными слез, медленно текшими по щекам.

Я сел рядом, стал гладить его по руке и говорить всякую ерунду на смеси русского и сербохорватского. То, что говорил обычно и своему ребенку: «Не плачь, не плачь. Ведь ты же мужчина. Мужчина не должен плакать». Странно, но мальчишка меня понимал. Он кусал губы, тихо стонал, и честно пробовал перестать плакать, но слезы все текли и текли. Казалось, что он пытался спросить: «За что?» Да я и сам не знал. Просто взрослые решили повоевать. Забыв, что есть остановки школьных автобусов, и на них могут прилетать мины.

Нас с Дядей Вальтером и Бангладешцем попросили на улицу. Там уже собралось много гражданских и военных руководителей и просто жителей, заметно нервничавших. Ситуация действительно становилась очень хреновой.

Раненых, и прежде всего детей, надо было срочно вести в нормальный госпиталь в другой город. Он находился, кажется, в Пале. Особенно девочку с полностью оторванными ногами и того мальчишку с проникающими ранениями в живот и грудную клетку, у кровати которого я и оказался. Но везти их по окружной и длинной горной дороге никто не решался, потому что врачи ясно дали понять, что не довезут - растрясут.

Выход был – проехать напрямую вдоль аэропорта. Проблема заключалась в том, что около километра той дороги простреливали боснийцы, и машины с красным крестом для них ничего не значили – они и по французам часто стреляли с большим удовольствием. Сербы просили, чтобы французский батальон, контролировавший аэропорт, дал БТР сопровождения и пробил «коридор» для срочной эвакуации гражданских раненых.

Ситуация была стрессовой, и меня, как обычно, выставили основным переговорщиком. Дядя Вальтер помогал. Я вышел на связь со Штабом и обрисовал ситуацию. Сперва какой-то новичок долго не мог въехать в ситуацию, а сменивший его просто не понимал английский в достаточной степени. Хорошо, что в Штаб старались брать тех, у кого английский был родным, и, в конце концов, управление ситуацией перехватил кто-то, кажется, из канадцев. Штаб объявил режим общего радиомолчания и задумался – это ощущалось просто физически. Раньше ему еще не приходилось сталкиваться с такими случаями. Думали и совещались долго, а затем сказали, что сделать этого нельзя. Да и французы отказываются.

Мы стали настаивать, довольно жестко. В эфире царило глубокое молчание, и было понятно, что нас слушают все – и ооновские батальоны, и наблюдатели со всех точек с двух сторон, и сербы с боснийцами.

Наконец нам ответили, что этот вопрос надо выносить чуть ли не в Секретариат и докладывать самому Генсеку. Никто не хотел брать на себя ответственность. Время терялось катастрофически.

Сербы, прислушиваясь к разговору, стали заметно нервничать. Это понятно – у некоторых там были свои родственники и дети. Кончилось все плохо – меня окружили, и заявили, что ООН ничего сделать не может, что, как всегда, никакой помощи от нас не дождаться. Потом командир в присутствии всех объявил, что нас прямо сейчас расстреляют на месте, если мы не пробьем коридор для эвакуации. Вообще-то он никогда не шутил и словами не разбрасывался.

Я его понимаю и не осуждаю абсолютно. По своему он был прав. Но мне было уже все равно. Единственно, о чем я тогда подумал, что остальным двоим наблюдателям этого говорить не стоит, чтобы не сильно нервничали и не мешали. Тем более что они уже занимались где-то там с ранеными. Будут расстреливать – так хоть быстро. Мне казалось, что по-человечески для них это было бы лучше.

Но я сам уже взорвался, перейдя с официального английского на матерный русский, что, наверное, простительно. Было искренне жаль детей, а окружение просто мешало работать.

Я вспылил, закричав что-то типа: «Да пошли вы … Да я на вас…, и на ваше Сараево… Детей пожалели бы. Стреляйте. Не мешайте только. И вообще, вы здесь все…». И еще кое-что. Сильно закричал. Они поняли.

Подействовало. К тому времени после истории с «русской рулеткой» у местных уже сложилось обо мне некоторое мнение; и они даже, кажется, по-своему меня уважали.

Военные слегка раздвинули круг. Пока Дядя Вальтер и третий наблюдатель помогали в мотеле, я все давил и давил кнопку вызова через каждые пять минут. Было только реально страшно, что сядет батарея в переносной радиостанции, и тогда действительно будет плохо. Пришлось прессовать Штаб уже по-настоящему. Я для усиления умудрился дать окольными путями понять, что если коридор не пробьют, то Штаб не досчитается трех наблюдателей. Штаб понял все правильно и наплевал на необходимость принятия решения Генсеком ООН.

Мы так и не узнали, как они это сделали, но часа через два все же пришел французский БТР с заметно нервничавшим экипажем. Помню, что помогал грузить носилки с той девочкой лет 12-ти, с оторванными ногами. Она уже была вся какая-то серая. Моего мальчишку все же отправили раньше по горам.

Скорая по аэродрому проскочила нормально. Никто не стрелял. Все же и с той, и с другой стороны люди пытались оставаться людьми. И у большинства были свои дети.

Как мы были счастливы с Дядей Вальтером! Просто непередаваемо счастливы, по-настоящему!

Суровый сербский командир, естественно, при всех не извинился. Но вечером прислал нам через переводчиц какое-то национальное блюдо из уцелевшего ресторана. В тех условиях это было как знак особой благодарности, и мы ее приняли.

Мы в тот вечер много разговаривали – так, ни о чем. О жизни, о смешных историях… Нам было хорошо, очень хорошо, да просто здорово. Небольшой кусочек обычного человеческого счастья после отлично сделанной работы, пусть и слегка странной с точки зрения нормальных людей.

И утром мы все еще были счастливы!

А потом к нам пришли. И в памяти не осталось, кто. Что-то серое.

Пришли и сказали, что девчонку не довезли живой. Не хватило минут десяти.

И мальчишку не довезли. Все же растрясли по дороге, и началось внутреннее кровотечение.

Кажется, мы напились. Не помню. Наверное, действительно напились. И правильно сделали.

Уже потом в Штабе нас убеждали, что мы молодцы. Что мы сумели создать очередной прецедент. Типа, как с машиной, на которой я первым выехал из Сараево в одиночку без сопровождения военного конвоя. Что теперь раненых уже официально и быстро будут эвакуировать по медицинскому гуманитарному коридору. Много чего говорили. Хвалили. Жали руки и хлопали по плечу.

Но нам с Дядей Вальтером уже было все равно.

После этого он сильно изменился. Стал молчаливым и грустным. Даже глаза у него поменялись – и стали похожи на глаза того мальчишки.

Он все делал правильно, но как-то уже немного механически. Ездил на патрулирование, писал отчеты, вел переговоры. А вечером садился напротив меня, смотрел чуть-чуть виновато и просительно, и говорил: «Андрей, а давай немного …». И я разрешал. Немного. Ведь он мне был по возрасту как отец. Ему это было надо.

К тому времени я уже был, как и все русские наблюдатели, командиром на точках. А затем к концу и командующим Северным подсектором. Никаких преимуществ это не давало – ни материальных, ни моральных. Кроме того, что под тобой было, по ротации, человек 40 офицеров из разных стран, часто намного старших тебя по возрасту и званию. За которых надо было еще и дополнительно отвечать. Сделать так, чтобы они остались живыми. Русским, зная особенности их поведения и почти генетический опыт работы в тяжелых условиях, Штаб безоговорочно в этом деле доверял.

Зато у меня появилась возможность самому определять, кто и на каких точках будет работать. Поэтому постоянно перемещаясь сам от места к месту, я беззастенчиво использовал свое служебное положение и таскал за собой тех, за кого больше всего по-человечески опасался. Прежде всего Дядю Вальтера, Бангладешца и еще пару новичков для обучения.

В Вогоще, самом крайнем и удаленном месте, мы жили недалеко от линии фронта. Снимали помещение в красивом доме на вершине холма. Даже ходить никуда не надо было – бери бинокль и наблюдай прямо со второго этажа. Все было видно как на ладони.

Внизу была вилла местного серба: богатого, известного и уважаемого в городе человека. Мы посетили его как-то по делу во время патрулирования линии разграничения. Он оказался заядлым охотником, дом которого был просто увешан самыми разнообразными трофеями. Помнится, в отдельном охотничьем кабинете у него среди разнообразного оружия висело несколько десятков черепов горных козлов – муфлонов, с огромными рогами. И стояли чучела медведей, убитых на охоте в России. Один из них сильно повредил хозяина. Тяжело раненый, он, притворившись мертвым, набросился и подмял под себя охотника, который сумел таки застрелить зверя из огромного револьвера, висевшего тут же рядом. Рука, правда, была сильно повреждена. Большое стадо живых муфлонов, в несколько десятков голов, паслось тут же, прямо во дворе.

Хозяин владел ресторанами в Германии и хорошо говорил по-немецки. Для Дяди Вальтера это было просто подарком. К тому же и возраста они были примерно одинакового.

Они подружились. Часто вечерами Дядя Вальтер не спрашивал у меня, а просто ставил в известность: «Я пошел…». Я, тихо про себя ругаясь, назначал старшего и шел вместе с ним.

Начинался настоящий кафкианский абсурд и какой-то сюрреализм. На сараевской войне это уже воспринималось как само собой разумеющееся. Абсолютная южная черная звездная ночь. Со всех сторон раздаются выстрелы, чертят небо трассера, что-то бухает, освещая на короткое время все вокруг. А посередине всего этого хаоса у подножья холма стоит освещенная вилла нашего знакомого, рядом с которой в свете прожекторов в отдельном огороженном загоне мечутся из угла в угол ничего не понимающие и ошалевшие от происходящего красавцы-муфлоны.

Хозяина уважали и те, и другие. Почему - не спрашивал, да и не было это особо интересно. Зато у него был генератор, а, значит, и свет. Мы не торопясь и не скрываясь спускались к нему вниз, и он проводил нас в огромную гостевую залу, размером с хорошую московскую квартиру. Там стоял великолепный камин, с огромными целыми бревнами, которые можно было и класть, и даже ставить вертикально. Включался очень редкий по тем временам спутниковый телевизор с немецкими каналами, разжигался огонь в камине и разливалось что-то очень хорошее и неместное.

И начинался спокойный, очень домашний и мирный разговор на отвлеченные темы. За жизнь. Потом они переходили на немецкий, и что-то обсуждали – кажется, семьи, детей, какие-то места, где бывали. Час-два мирной жизни. Психологическое убежище от царившего за стенами ужаса.

Потом мы возвращались обратно по дороге вверх, также не торопясь, и тоже о чем-то говорили по дороге. Только не о работе и не о Сараево.

Дядя Вальтер очень достойно завершил командировку и вернулся домой в чистую и промытую шампунем страну – она и находилась то совсем недалеко. В свой, кажется, немецкий кантон. Обратно в тишину, спокойствие и порядок.

Я как-то написал ему открытку. В ответ получил большое письмо – доброе, обстоятельное и подробное. Такое швейцарское. Он вспоминал Югославию, Сараево, UNPROFOR, о чем-то меня благодарил, что-то писал о своей мирной жизни, о доме.

Но это было неважно. Просто между строк я отчетливо прочитал, что он всё помнит. И тот промытый солнцем и теплом осенний день. И тех детей. Не может забыть. И ему опять стало смертельно больно.

Больше я ему никогда не писал. Никогда. И он мне тоже.

Ах да, я забыл сказать…

Дядя Вальтер был школьным учителем. Кажется, преподавал географию. Или историю. В средних классах. Таким же по возрасту ученикам, как и те, что лежали на разделочных кухонных столах в мотеле.

В котором он был все те часы, пока я вел переговоры со Штабом.

Он очень любил свою работу. Любил детей. Я почему-то думаю, что дети его любили тоже.

Дай ему Бог счастья.