Это случилось в 1942 году на брянщине

День «Девятое Мая» выдался радостный солнечный тихий и тёплый. Над нашей грешной Землёй снисходительно раскинулось прозрачное бледно-голубое небо. На укрытых от весеннего не всегда ласкового ветра и освещаемых солнцем кустах уже появились маленькие нежно–зелёные листочки. Под ними кое-где пробились первые острые стрелки молодой травы. В воздухе пахло недавно оттаявшей ещё влажной землёй, прелой прошлогодней листвой, талой водой и рождением нового благодатного времени года. На высоких липах, раскачиваясь и распуская при этом хвосты и крылья, в страстном призывном крике надрывались грачи. Казалось, сама природа улыбается Празднику Победы Советского народа в Великой Отечественной войне.

 Отдыхающие от домашних хлопот и наслаждающиеся первым весенним теплом люди, в основном пожилые женщины, уютно расположившись на пригретых солнцем садовых скамьях городского сквера, вели неторопливые беседы, касающиеся большей частью того, теперь уже такого далёкого, 1945-го года. Разговаривали вначале небольшими группами. Но вот внимание всех, сидящих поблизости, привлекла небольшого роста, изящная голубоглазая блондинка с хорошо заметными следами былой классической русской красоты на всё ещё привлекательном лице. Одетая неярко и не по последней моде, но аккуратно и со вкусом, она выделялась среди окружения своей хорошей русской речью и не по летам сохранившейся живостью, проявляющейся в разговоре, смехе, жестикуляции. Явно сильно волнуясь, она поставленным голосом учителя рассказывала что-то необычное. Чтобы лучше слышать, я подошёл и сел на ближайшую скамью. Умелая рассказчица сразу завладела и моим вниманием. Убеждён, что редкий читатель останется равнодушным к сюжету. Далеко не всем участникам и очевидцам той войны довелось пережить то, что пережила эта хрупкая, теперь немолодая женщина!

Вот её рассказ в моём изложении.

Родилась и прожила большую часть жизни я в Москве. Родители мои родом из брянщины летние свои отпуска обычно проводили в родном селе Добруни, что находится в двадцати километрах от станции Сузёмка и примерно на таком же расстоянии от знаменитых бескрайних брянских лесов. Родственные связи у русских людей тогда ещё были очень прочными, не то, что в наши дни! Меня же, как тогда говорили, на свежий воздух и парное молоко, отвозили туда каждой весной и оставляли у бабушки с дедом до осени. Так случилось и перед войной. В конце мая 1941 года мама привезла меня и оставила на всё лето, на попечение бабушки. В те дни мне исполнилось семь лет. 

Отсутствие городского шума и пыли, солнце, чистый деревенский воздух, напитанный запахами трав, речка под окнами дома и заливные луга за ней, здоровая деревенская пища – лучше всякого современного новомодного курорта!

Бабушка с дедом жили в большом пяти-стенном доме с садом, огородом, хозяйственными постройками и погребом посредине двора. Мой дед – активный участник Гражданской войны, орденоносец и уважаемый в селе человек работал Председателем сельского совета, бабушка – в полеводческой бригаде местного колхоза. Помню, в постоянном распоряжении деда была бричка – двухколёсная, лёгкая тележка, в которую, собираясь в поездку, он запрягал высокого серого коня. Дед частенько брал с собой и меня. Эта бричка была моей большой гордостью! Как приятно было катить с дедом по ровной, поросшей невысокой мягкой травой полевой дороге, полной грудью вместе со встречным ветерком вдыхать аромат полевого разнотравья, слушать пение жаворонков и треск кузнечиков, наблюдать за вылетающими из-под самых копыт коня юрких ржанок и воробьёв, цветастых бабочек и прозрачных стрекоз! Бабушка пекла чудесные пирожки с капустой и яйцами и ватрушки с творогом. Вместе с густым коричневатым топлёным в печи молоком они были неповторимы! Вечера мы часто проводили втроём, вместе с дедом, вернувшимся с работы усталым, пахнущим свежей колодезной водой, полем, лесом и ещё чем-то очень для меня родным и близким, сидя рядом на скамейке в саду под яблоней. Дед прижимал меня к себе, гладил по голове и говорил необыкновенно ласковые слова. Жизнь текла спокойно и радостно, и ничто для меня не предвещало беды.

Но вот наступило 22 июня. На заре село наше проснулось от неслыханного никогда ранее гула армады незнакомых серых крестоносных самолётов, волчьей стаей направляющихся куда-то вглубь нашей страны. Мирная жизнь села сразу дала трещину и разрушилась. Начался призыв молодых мужчин в армию, сопровождаемый одновременно весёлыми песнями и горькими рыданиями, музыкой, смехом и слезами. Всё перемешалось. На огородах и в садах люди спешно рыли узкие щели – укрытия от возможных авиа налетов. Кое-кто копал ямы-схороны для наиболее ценных вещей и запасов продуктов питания. На околице села, за церковью, колхозники сооружали большой противотанковый ров. Я бегала не раз, посмотреть на строительство этого рва, не подозревая какую роль он сыграет в моей жизни. Дети, как могли, старались помогать взрослым, но больше - мешались под ногами. Люди очень спешили. Ходили слухи, что немцы быстро приближаются.

Дед стал часто куда-то уезжать и больше меня с собой не брал. Теперь он пропадал из дома по несколько дней. Из разговоров взрослых я поняла, что он готовится к встрече с наступающими немцами. Партией он был назначен командиром партизанского отряда: формировал сам отряд, запасался оружием, боеприпасами и продовольствием; и вместе с помощниками ездил по окрестностям, выбирая место для дислокации отряда в непреодолимых и вскоре ставших грозными для врага брянских лесах. Когда немцы приблизились, он исчез совсем. Уходя, он строго наказал нам с бабушкой, ни при каких обстоятельствах не сознаваться, что нам что-либо известно о нём самом и его отряде. Да никто, кроме очень ограниченного круга доверенных лиц, в селе и действительно об отряде и его местонахождении ничего не знал!

Некоторое время село ещё жило в своём обычном ритме: люди работали на колхозных полях и фермах, убирали урожай в своих садах и на огородах. Затем как-то утром появились немцы. Дело было в сентябре. В школе шли занятия, но любопытные мальчишки и девчонки, несмотря на протесты учителей, высыпали во двор, посмотреть на непрошеных гостей. Солдаты в мышиных мундирах с засученными рукавами, запылённые с головы до ног, въехали в деревню на грохочущих грязных мотоциклах. В коляске каждого мотоцикла за укреплённым перед ним пулемётом сидел пулемётчик. За спиной водителя висел рогатый автомат. У каждого солдата на груди болталась овальная медная бляха. Зелёные стальные шлемы с шишечками в виде телячьих рожек вызвали смех у наших ребят. Но сразу стало не до веселья, когда солдаты, оставив под охраной мотоциклы на площади перед школой, разбрелись по дворам и стали, не обращая никакого внимания на протесты хозяев, ловить кур, отрывать им головы и выбирать все яйца из курятников. Увидев во дворе корову, они требовали у хозяйки: «Мамка, млеко, млеко давай!» И перепуганная женщина спешила принести из погреба полную крынку молока. Тогда мы не знали, что это были только «цветочки», а «ягодки» - ещё впереди! Переловив большую часть деревенских кур, передовой отряд немцев двинулся дальше на своих дымящих и стреляющих моторами мотоциклах.

 Потом потянулись большие тупорылые грузовики и подводы, запряженные огромными лохматыми тяжеловозами и сопровождаемые небольшими группами солдат охраны. Эти немцы уже не довольствовались курами и яйцами, их интересовали коровы, лошади, свиньи и овцы. Неторопливо обследуя дворы, они выводили найденную скотину на свет и тут же убивали и разделывали туши, а мясо грузили и увозили. На испуганных хозяев наводили стволы автоматов и внушительно произносили: «паф-паф-паф-паф!» давая понять, что при сопротивлении они будут убиты сами. И при этом солдаты громко хохотали, как от остроумной шутки. Поросята визжали, коровы мычали, лошади ржали, овцы блеяли, собаки лаяли. Над селом стоял сплошной невообразимый шум, среди которого выделялись выстрелы, хрипы и стоны убиваемых животных.

После первого нашествия было и второе, и третье пока живности в деревне не осталось совсем. Люди проклинали грабителей, но особого страха перед оккупантами ещё не испытывали. Мирных жителей пока не трогали. Ну, ударят кого-либо, уж слишком цепляющегося за свою корову или свинью прикладом винтовки по спине; ну прогонят прочь пинком пониже спины умоляющую оставить ей её козу старуху! Убийства людей пока не было. Постоянного гарнизона в селе – тоже. Считалось, что селом управлял назначенный немцами староста.

Так довольно спокойно прошла зима и весна 1941 – 42 года. Колхоз немцы распустили. Урожай на полях сельчане собрали в свою пользу. Этим и жили.

Дед в деревне не появлялся, но партизаны в окрестностях большой дороги, по которой двигались колонны захватчиков, постоянно давали о себе знать. До нас доходили слухи, что: то там, то здесь, близь знакомых деревень, они подрывали грузовики, обстреливали едущих в машинах солдат и благополучно скрывались в лесах. И вот, видимо, после нескольких особо удачных партизанских операций для борьбы с ними в наш район был выслан отряд карателей венгров – мадьяр, как мы их называли. Об этом жителей села предупредили партизаны. За несколько часов до их подхода по улицам села верхом на коне проскакал незнакомый парень. Останавливаясь посредине улицы, он размахивал красным флагом и громко кричал: «Люди, скорее собирайтесь и уходите в лес! Берите с собой только самое необходимое: еду и одежду! Не надейтесь на доброту мадьяр, они озлоблены и очень жестоки! Они полностью сжигают деревни и уничтожают всё живое! Идите в сторону села Кокушкино, ближе к большим лесам, там вы найдёте защиту! Спешите, каратели уже близко!»

В селе начался переполох, паника. Люди хватали первое, что попадало под руку, увязывали в узлы, грузились на тележки. Поверх поклажи усаживали малолетних детей и с рыданиями покидали родное подворье. Группы жителей отдельных улиц, как ручейки, на околице соединялись в единый поток и, поднимая облака дорожной пыли, толпа двинулась по большаку. Плакали дети, голосили женщины. Процессия напоминала похоронную. Вытянувшись, колонна жителей покинула село. Кое-кто, посчитав, что мадьяры тоже люди: дряхлых стариков и больных трогать не станут, остался лежать в своих домах или укрылся в подпольях и погребах. Как же они жестоко ошиблись!

Часа через два мы отошли от дома километров на пять – семь. Дорога по мелколесью постепенно поднималась вверх и перед нами открылась картина оставленного села. Оно уже горело. Среди чёрных облаков дыма вспыхивали извивающиеся языки пламени – это каратели поджигали соломенную крышу очередного дома. Каждая такая яркая вспышка сопровождалась рёвом и причитаниями толпы. Каждому казалось, что вспыхнул именно его дом, его родимое гнездо, его единственное богатство и пристанище. Подгоняемая страхом преследования нелюдями, колонна жителей увеличила скорость и уходила всё дальше и дальше от пожарища.

 Уже в темноте достигли села Кокушкино. Кто-то остановился у родных и близких, но основная масса людей, миновав взбудораженное село, втянулась в густой смешанный лес. Огромные, старые, поросшие вековым мхом, похожие в темноте на сказочных чудовищ ели стиснули с обеих сторон дорогу и наша колонна ещё более растянулась. Уставшие до полного изнеможения от дневного перехода и переживаний люди, недалеко отойдя от опушки, наконец, остановились на ночлег. Спать устроились, кто, как мог под густыми кронами в корнях елей. Было холодно, сыро и страшно. Мерещилась погоня. Я долго не могла уснуть, и всё теснее прижималась к бабушке. Помню, она долго успокаивала меня, укутывала каким-то тряпьём, согревала своим телом. Потом я забылась.

Проснулась от шума, стоящего в лагере, и сразу увидела деда. Он стоял рядом в ватнике, перетянутом солдатским ремнём, с револьвером на боку и успокаивал плачущую бабушку. Затем он поднял меня на руки, поцеловал в щёку и сказал, чтобы я ничего не боялась и чтобы верила, что всё будет хорошо. Тут же бродило много других незнакомых мужчин одетых как обычные деревенские люди, но вооружённых винтовками. Отойдя от нас, дед поднялся на пень посредине поляны и стал говорить. Потом говорили и другие партизаны. Односельчане расположились вокруг пня тесной толпой. Многие женщины тяжело вздыхали, всхлипывали и вытирали глаза кончиками головных платков. Мужчины стояли молчаливые и поникшие. Дети испуганные и сразу повзрослевшие держались своих матерей. Не было слышно ни шалостей, ни смеха. Я поняла только, что здесь оставаться опасно и надо уходить дальше в глубь леса. Это была моя первая встреча с партизанами.

После митинга собрались и пошли. Вначале в конце колонны двигались партизаны, потом - отстали. Говорили, что они заняли оборону на случай возможного нас преследования карателями.

С короткими остановками шагали ещё целый день. Остановились на берегу прозрачного лесного ручья, в редком березнячке. Здесь было тихо, ласково светило солнце, пели птицы, зрели черника и земляника. Казалось, война с её страхом и пожарищами отстала от нас. Построили шалаши, обжились. Кормились прихваченными с собой продуктами, грибами и ягодами. Объединённые общей бедой, люди с готовностью делились с соседями последним. Молоко от единственной сохранившейся козы делили между самыми маленькими детьми. Когда продукты кончились, начали голодать. Сколько времени мы прожили так - не помню. Но однажды появился со своими партизанами дед и, собрав людей, объявил, что мадьяры ушли в Сузёмку, где у них стоял постоянный гарнизон. В нашем селе сгорели не все дома, многие сады и огороды также уцелели от огня. Вероятнее всего, уцелели и ямы-схороны отдельных сельчан с запасом продуктов. То есть, хоть какая-то пища в селе была. Надо было возвращаться. К этому времени партизаны своими непрерывными налётами нагнали страха на оккупантов и те боялись покидать гарнизоны и даже близко подходить к лесам. Собрали пожитки и знакомым путём вернулись к родному пепелищу. 

Недавно утопающее в садах красивое село представляло собой ужасное зрелище: лес обугленных плодовых деревьев и чёрных оплавившихся печных труб. Сохранились лишь отдельные редкие дома с железными крышами. На месте нашей пяти стенки осталась только печная труба и сильно пахнущие дымом и большой бедой головешки. Бабушка горько плакала и долго искала среди пожарища хоть что-нибудь из домашней утвари – нужно было как-то жить дальше. Весь день со всех концов села доносились вопли отчаяния и рыдания. Это соседи находили обгорелые полуразложившиеся останки погибших от пуль карателей или огня оставшихся в селе родственников. На следующий день общими усилиями возле церкви выкопали братскую могилу и, уложив их рядами прямо на землю и кое-как укрыв, похоронили. Всего от рук карателей погибло двести восемьдесят человек!

Но жизнь продолжалась. Приближались холода, и нужно было думать о жилище. Первоначально мы с бабушкой из уцелевших в пожаре дверей погреба устроили навес и укрыли под ним свои пожитки. Там же прятались от дождя и спали. В нашем домашнем бомбоубежище сохранилось немного муки и крупы. Кое-что выросло из посаженного бабушкой до нашего бегства на огороде. Появилась своя картошка, свекла и морковь. С этими запасами продуктов нужно было прожить надвигающуюся зиму. Сразу начали копать яму для сооружения землянки. Как могла я помогала бабушке. Срубили росший невдалеке от бывшего дома обгорелый тополь. Распилив его на куски, сделали накат над ямой. На него положили ветки того же тополя и сохранившуюся старую солому. Сверху всё засыпали землёй. К входу в наше жилище вели три земляные ступеньки. Пол был тоже земляной, утоптанный и посыпанный от излишней грязи песком. Вместо двери повесили сшитое из различных найденных на пожарище кусков материи полотнище. Правда, позже добрый сосед из обгорелых досок сколотил нам дверь. Нашёлся умелец, который из брошенного старого железного бочонка сотворил чудо: печку-буржуйку. Окон в землянке не было. Помещение как в древние времена освещалось лучиной. Мебель составляли топчан на козлах и такой же стол. Из найденных обгорелых вёдер сделали две кастрюли. Деревянные ложки всем желающим вырезал один старик. В общем, постепенно мы снова обустроились! В трудах по подготовке к зиме на некоторое время даже забыли о войне. Но она о себе вскоре напомнила и, причём, очень жестоко. 

Надо сказать, что партизаны долго не появлялись, но до нас доходили слухи, что они своими активными действиями постоянно тревожили немецкие и венгерские гарнизоны, стоящие в районных центрах. Оккупанты в селе бывали только изредка, наездами.

Фронт в 1942 году от наших мест далеко отодвинулся на восток, брянщину новые хозяева обобрали вчистую, и наших военнопленных в лагере на хуторе Михайловском им кормить стало нечем. Чтобы не утруждать себя этой проблемой они их просто беспечно отпустили на волю, на само обеспечение. В нашем селе стали появляться оборванные, исхудалые и обозлённые мужчины, просящие подаяние. На радость населению и к большому огорчению оккупантов они существенно увеличили в окрестностях количество и численность отрядов народных мстителей. 

Однажды неожиданно на нашем подворье появился староста. Чем он занимался, я не знаю. Во всяком случае, власти его в селе заметно не было. Мы с бабушкой выкапывали картошку, когда он, подойдя к нам, сказал, что в село приехали мадьяры и расположились в здании школы. Они знают, что муж бабушки является партизанским командиром, и требуют нас обеих к себе. Вслед за идущим впереди старостой мы пошли к школе. По дороге бабушка строго наказала мне на все вопросы отвечать, что я ничего не знаю о делах деда.

Пришли в школу, вошли в бывший класс и встали у порога. Староста ушёл. Напротив нас, за столом сидели двое в желтоватой венгерской форме с серебряными погонами – офицеры. Третий - переводчик, стоял. Через переводчика офицеры стали расспрашивать бабушку: где сейчас находится её муж, часто ли он приходит домой, где скрываются партизаны? Сначала говорили спокойно, тихим ласковым голосом, казалось, очень доброжелательно. Уговаривали: «Расскажи нам всё, что ты знаешь о партизанах, и мы не причиним ни тебе, ни твоей внучке никакого вреда. С твоим мужем мы хотим встретиться и вступить в переговоры. Пускай партизаны не трогают нас, а мы не будем трогать их!» Бабушка отвечала, что о делах мужа ничего не знает, партизан никогда не встречала, деда не видела с начала войны. Подобные вопросы задавали и мне. Я отвечала, как велела бабушка. Переводчик даже погладил меня по голове и угостил конфетой в красивой обёртке.

Ничего, не добившись лаской, офицеры стали угрожать бабушке: «Если не скажешь, старая, где находится муж, расстреляем и тебя и ребёнка!» Бабушка закрылась руками и заплакала. Я прижалась к ней, спрятала лицо в так пахнущую добротой её широкую юбку и тоже заплакала.  Я не видела, как офицеры, угрожая убить нас, достали свои пистолеты и стали стрелять нам под ноги. Эхо выстрелов хлестало по барабанным перепонкам, щепки деревянного пола больно били по голым ногам. От страха я потеряла голос и уже не плакала, а, дрожа всем телом, глотала воздух вместе со слезами и пороховой гарью. Тогда я, наверное, боялась не самой смерти как безвозвратного ухода из этого мира, а чего-то ещё большего и ужасного. Мне трудно это объяснить даже сейчас! Животный ужас, который охватил меня тогда, по-моему, невозможно описать словами. Это нужно испытать! А выстрелы, многократно усиливаемые эхом, отражающимся от стен комнаты, всё грохотали. Почему я не упала в обморок, я не знаю. Наверное, ужас сковал мои мышцы. Бабушка тоже, как и я, вся дрожала, но никаких звуков не издавала. Она тоже оцепенела от ужаса и утратила человеческие чувства. Сколько времени продолжалось это истязание - не знаю. Очнулась только тогда, когда переводчик силой оторвал меня от бабушки и пинком швырнул к выходу. Я головой открыла дверь, вылетела, минуя крыльцо, во двор и упала в грязь, сильно разбив лицо, локти и колени. Из носа потекла кровь. Размазывая по лицу кровь, перемешанную со слезами и грязью, я под смех толпившихся здесь солдат, поползла в угол школьного двора. Из школы слышались душераздирающие крики бабушки. Её били, били нещадно: руками, ногами, прикладом винтовки. Ничего, не добившись, изверги через некоторое время выбросили её с крыльца во двор вслед за мной. Во дворе школы мы пролежали до вечера, затем под конвоем, подгоняемые вооружённым солдатом, побрели домой. Одежда на бабушке висела лохмотьями, волосы на голове слиплись от крови; лицо, руки и ноги были сплошь в синяках и ссадинах. Из открытых ран сочилась сукровица. Во дворе кое-как обмылись колодезной водой и с трудом забрались в свою землянку. Сидели в темноте и дрожали от боли и страха. Наверху слышались мерные шаги часового. Нас охраняли. Ночь прошла в полудрёме. Забывшись на короткое время, мы вздрагивали от приступов ужаса. В сознании вспыхивали картины минувшего дня.

Утром явились те же офицеры с переводчиком. Они были верхом на конях. Их сопровождали два пеших солдата с винтовками. Нас выгнали из землянки на свет божий, и переводчик сказал, что мы будем расстреляны. Подгоняемые своими палачами мы шли по селу. Из дворов иногда выглядывали испуганные лица односельчан, но рассчитывать на их помощь было бессмысленно. Всю дорогу я крепко держалась за юбку бабушки. Говорить нам не разрешалось. Шли молча. Вчерашнего ужаса я не ощущала, наступило какое-то отупение и безразличие. Хотелось только, чтобы всё это скорее чем-то кончилось. Повторяю, что глубокого понимания смерти, как необратимого процесса, у меня тогда ещё не было. Бабушка была настолько измучена и обессилена физически и психически, что, низко опустив голову и еле передвигая ноги, двигалась к своей могиле совершенно бессознательно, как во сне.

Вышли на околицу, где нашими сельчанами в первые дни войны был вырыт глубокий противотанковый ров. Остановились. Переводчик, поговорив о чём-то с офицерами, приказал нам подойти к самому краю ямы и встать лицом к ней. Шёл затяжной осенний дождь, глина, выброшенная из ямы, раскисла, и я своими босыми ногами по щиколотку сразу утонула в ней. Она засасывала ноги, и стоять неподвижно было очень трудно. Но двигаться не разрешали солдаты. Сквозь шум дождя было слышно, что за спиной о чём-то спорят наши мучители. Через некоторое время послышался топот конских копыт: один из верховых куда-то ускакал. Не знаю, как долго мы так стояли на краю своей могилы. Всё было туманно, сознание работало не чётко. Ни бабушка, ни я не кричали, ни плакали, ни молили о пощаде. Измученные, мы молча ждали своей участи. Я-то была мала и многого тогда ещё не понимала. Для бабушки же это была страшная пытка! Вы только представьте себе: что, значит, стоять на краю могилы и в любую минуту ждать выстрела в спину?! И ведь это состояние длилось, видимо, не один час! Как она в тот день не сошла с ума, я до сих пор просто не понимаю! Я видела только её профиль, видела, как дождь размочил её подсохшие раны на голове и из них по её лицу, шее, обнажённой руке текли розовые ручейки. Несколько раз она падала, но солдаты в чёрных мокрых плащ-накидках подходили и пинками поднимали на ноги. «Партизан! Партизан!» - повторяли они с ненавистью знакомое слово.    Вероятно, изверги никак не могли решить: что же с нами делать? То ли оставить заложниками в качестве приманки для партизан деда, устроить засаду и ждать, когда они придут нас выручать, чтобы уничтожить отряд? Но тогда будет бой и ещё неизвестно: кто его выиграет? То ли, от греха подальше, просто нас расстрелять и убраться под защиту своего гарнизона на станцию Сузёмка?

День уже клонился к вечеру, когда прискакал всадник и нас под конвоем повели обратно через всё село на наше подворье и затолкали в землянку. Опять мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, дрожа от сырости, холода, страха, нервного перенапряжения и физического переутомления, периодически впадая в беспамятство. А над нашими головами были слышны шаги часового. Я пребывала в какой-то коме: сознание то покидало меня, то возвращалось вновь. Боли от своих ссадин и синяков я уже не чувствовала. Бабушка тоже часто проваливалась в небытие и тогда её тело переставало дрожать и обмякало. Мне становилось страшно, что она умерла, и я изо всех сил трясла её, приводя в сознание.

Неожиданно среди ночи в районе школы раздались взрывы, и послышалась стрельба. Бой был недолгим. Партизаны, пользуясь темнотой и осенним ненастьем, близко подкрались к зданию школы, где расположились мадьяры, бесшумно сняли часовых и забросали здание гранатами. Пленных не брали. Часовые, охранявшие нас, с началом боя убежали. Я ясно слышала топот их ног. Дверь землянки открылась, на пороге стоял мой дед. Он, не скрывая слёз, плакал. Мы с бабушкой были настолько измучены, что и плакать были не в силах. Нас погрузили в телегу, укрыли сеном и брезентом и увезли на партизанскую базу. Зиму 1942-43гг мы прожили с партизанами. В лесу было холодно и голодно. С большой земли доставляли в основном оружие и боеприпасы, а пропитание партизаны добывали чаще всего самостоятельно: отбирали у оккупантов, а нередко и у своих сельчан, которым и самим-то жилось не сладко. 

В 1943 году наши войска повели активное наступление, и к осени из Москвы приехала моя мама. Как же она обрадовалась, найдя нас живыми!

После войны дед и бабушка прожили не долго. Совсем не старыми они один за другим ушли из жизни. Сказалось военное лихолетье.

Анна Алексеевна замолчала. Под впечатлением услышанного, долго молчали и окружившие её немолодые женщины – живые участницы тех далёких героических событий. Наконец, в тишине кто-то их них, тяжело вздохнув, сказал:

-Тогда, во время Великой Отечественной войны, даже силой оружия враги ни молодых, ни старых не заставили встать на колени, подчиниться, стать иудами! И мы – русские, единые духом, победили фактически всю Европу! Не пора ли нынешней молодёжи вспомнить о былой вековой гордости и независимости своих русских предков?!