Краткая история лабиринта

Лабиринты повсюду. Особенно если читать западную художественную литературу. Особенно если умную. Лабиринты проникли в саму суть западной художественной мысли, поэтому чаще всего предстают не в явном виде, а в структуре, составляют плоть и кровь произведений искусства, особенно литературного.

Вслух о лабиринтах громче всех говорил, конечно, Борхес. Но его одного с его авторитетом, в принципе, достаточно. Борхес возвёл лабиринт в главную метафору нашего мира. Нашего умного мира. Текст как лабиринт, библиотека как лабиринт, государственное устройство как лабиринт, да просто сама жизнь как нескончаемый, невыносимый, бессмысленный и завораживающий своей бессмысленностью лабиринт. Где смысл можно придать только какому-нибудь одному фрагменту, пользуясь привнесённой извне схемой — как в «Библиотеке Вавилона», где собраны книги с абсолютно всеми возможными комбинациями литер в строках, наверняка можно найти не только книгу, в которой содержится план библиотеки, но и книгу, в которой есть тайное имя Бога.

У Кортасара идея эта уже более завёрнута в художественную оболочку. Его романы — конструкторы, наборы некоторого количества паззлов, которые можно собирать и так, и сяк, выстраивая разные сюжетные линии. Но в каком порядке вы бы ни читали «Игру в классики», какому бы персонажу не отдали бы главную роль в «Выигрышах», лабиринт не выпустит вас, смысл всего происходящего останется погребённым в этих закоулках. Минотавру суждено умереть в одной из комнат, унеся с собой в могилу тайну этого прóклятого места.

Воннегут (а с ним и легион остальных, рангом и художественной силой пониже) ещё сильнее прячет лабиринт в своих произведениях. У него уже это просто разрозненное повествование, перескакивание с пятого на десятое, и неожиданный возврат обратно. Для него не составляет труда в самом начале романа сообщить, чем всё закончится, а потом, через массу второстепенных историй, потихоньку сообщать нам подробности дела. Такая подача не просто захватывающа. Такая подача как бы отменяет время, отменяет приоритет причинно-следственной связи — старина Курт как бы говорит нам: «То, что случилось потом, случилось точно так же, как и то, что случилось ранее; это всё вещи одного порядка». Это всё просто разные комнаты в одном и том же лабиринте.

Что уж говорить про кино, где в духе лабиринта построены абсолютно все шедевры. От «Криминального чтива» до «8 1/2». Отдельно не могу не отметить «Помни» Нолана, «Магнолию» Андерса и «Адаптацию» (как пародию на «Магнолию») Джонзи. Сам главный принцип кино - «режь и клей» ставит любого автора в позицию Дедала, проектирующего своё самое роковое творение. И теперь от кино никто уже ничего не ждёт, кроме «побродить» - и брожение это предоставляется на любой вкус, от сериалов — лабиринтов человеческих взаимоотношений, до высоколобых лабиринтов подсознания Линча и культурологических лабиринтов цитат Годара или Германа.

Но суть не меняется. Ибо в чём суть лабиринта? Для чего его строят? Чтобы запутать, заставить топтаться на месте — и при этом получать от этого удовольствие, даже (тем более) если это удовольствие сопряжено со смертельной опасностью. Лабиринт — это калейдоскоп. У него нет никакой цели, это нагромождение странных комнат и переходов, куча самых разных комбинаций, выбрать между которыми какую-то одну можно только, опираясь на собственный вкус и сиюминутное понимание. Даже если лабиринт подразумевает некий единственный выход из него, это ничего не меняет — найти его внутри лабиринта можно только путём математического перебора всех вариантов (в теории лабиринтов называется «правилом правой руки», когда вы на любом перекрёстке поворачиваете направо, и отмечаете свой поворот крестиком, чтобы ещё раз туда не поворачивать).

Поэтому настроение лабиринта только одно — безъисходность, тщетность, заставляющая «расслабиться и получить удовольствие». Самой первой книгой лабиринта, наверное, является Екклесиаст: «И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, - умножает скорбь». И всё — суета и томление духа...

И вот уже целые полки искусствоведов, критиков и просто «ценителей» пребывают в полной уверенности, что по-другому и быть не может, что самое большое удовольствие можно получить от такого вот бесцельного брожения камеры от объекта к объекту, от истории к истории, авось куда-нибудь и выйдем. А не выйдем — так и останемся в этих комнатах и переходах, внося новый оттенок в происходящее живописно расположенными трупами своими.

Поэтому прав был Борхес, когда заметил, что единственным желанием Минотавра-Астерия было то, чтобы Тезей как можно скорее убил его.

Но жизнь — не лабиринт. И среди всех многочисленных ветвлений дорог в ней всегда можно найти лучшую. И нить, за которую мы можем держаться, не привязана к точке нашего входа, а спускается Сверху, ведя нас сквозь все неопределённости. Вот только так легко эту нить выпустить из рук и увлечься бесконечными анфиладами и галереями. Так легко впасть в лабиринт и упиваться своим блужданием в нём. Можно сразу поставить себя в один ряд с самыми умнейшими мужами западной культуры.

Так с ними и пропасть, потихоньку превращаясь в урода с головой быка.