25-летняя служба царю и отечеству. (Невенчанная губерния-2).

...в соседней комнате сидел цирюльник и сбривал чубы с обречённых на 25-летнюю службу царю и отечеству.

Так закончилась его первая жизнь. О второй, солдатской, он не любил вспоминать. В год, когда его «сдавали», по официальному отчёту Российского Генерального штаба общая убыль нижних чинов составляла 52 482 человека.
Из них в графе «убито в сражениях» значилось 1131 человек, «взято в плен горцами» – 143, «пропало без вести» – 40.
Зато дезертиров было 4024, умерло – тридцать с половиной тысяч!

* * *

Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:

Ссылка на видео: https://youtu.be/rVDo6mGODuo

* * *

Менее одной трети выбывших из армии составляли «уволенные от службы». Это были в основном больные и калеки, утратившие способность стоять в строю.

Тех же, которые отслужили четверть века (25 лет) и сохранили физическое здоровье, насчитывались единицы.

Между тем 1843-й год в этом отношении был далеко не худшим. В предыдущем умерших насчитывалось больше, и во многих последующих – тоже.

В 1846-м году, к примеру, погибло в сражениях 250 солдат, умерло – 37919. В официальном отчёте канцелярии военного министерства говорилось:

«Армия у нас считается местом ссылки нетерпимых в гражданском обществе людей, а звание солдата – степенью наказания за пороки и преступления, соответствующей лишению прав состояния».

Тяжкой была служба. Офицеры пили по-чёрному, проигрывались в карты, срывали тяжёлое похмелье на унтерах. А уж младшие командиры зверствовали в среде нижних чинов – рядовых.

На питание солдата отпускалось 5 копеек в день для северных, и 3 копейки в день для более зажиточных южных губерний.

В первый же год службы грамотный Иван не приглянулся унтеру, который вместо подписи ставил крест. И не стерпел купчонок.
Когда унтер по никчемной придирке надавал ему зуботычин – впал в бешенство и сломал обидчику челюсть. Буйного солдата жестоко наказали шпицрутенами. Полуживого, с расквашенной спиной, его подобрал полковой кузнец, вылечил, выходил и отпросил у начальства себе в помощники. Этим и спас. А через несколько лет, когда кузнеца – великого мастера своего дела, но окончательно спившегося человека – убила лошадь (трясущимися руками неловко загнал ей ухналь в копыто и этим же копытом получил в голову) – Иван стал старшим в кузнице.

Только дружбы ни с кем не водил, даже старому кузнецу, когда тот был ещё жив, не доверялся душою. Тот был пьяница, а Иван выпивал лишь казённую чарку по царским праздникам и ни капли сверх того. Вино расслабляло, а Иван терпеть этого не мог. Душа его обросла корою злобы и насторожённости. В ней сохранился единственный открытый миру родничок, который не позволял захлебнуться в злобе – Душаня.

В одном из пополнений, которые иногда получал полк, он встретил земляка из соседнего с Боровухой села. Тот рассказал про Душаню, про то, что зовут её в селе Евдокея-солдатка, и что родила она дочку…

Писать письма в те годы было не принято. Почта, конечно, уже ходила, но она служила людям иного сорта. А чтобы солдат написал несколько слов своим родным – такое воспринималось бы как курьёзный случай. Да и кому это было нужно: Уходя на 25 лет в солдаты, человек выбывал в другой мир без малейшей надежды на встречу с теми, кто его провожал.

За четверть века или помирал солдат, или те, с кем он прощался.

Человек просто изымался из привычной жизни, и выходило, что позабыть о ней навсегда – в его же интересах. Память только бы усугубляла его страдания… Но Иван всё же написал Душане. Правда, через два года службы, когда уже кузнец проникся к нему полным доверием и помог отправить письмо. Ещё через несколько месяцев пришёл и ответ.

В нём сообщалось, что дочку свою Душаня попросила окрестить Надеждой и что сама до гроба останется солдаткой. А в конце имелась приписка: «Писал Фаддей по прозвищу Шестипалый».

За первые десять лет службы Иван отправил ей десятка полтора писем и ещё меньше получил ответов…

С началом Крымской войны их полк перебросили под Севастополь. Иван в составе полковой батареи принимал участие в сражении при Альме. В этом бою погибло много пушкарей, на подмогу им были брошены и ездовые, и офицерские денщики, и все, кто имелся под рукой. Вражеские снаряды разбили и несколько пушек. Иван получил ранение в голову. Когда армия адмирала Меншикова отступила к Бахчисараю, часть раненых, в том числе и Иван Чапрак, остались в осаждённом Севастополе.

Рана была не опасная для жизни – осколком оторвало часть уха и выдрало клок кожи над ним. Врачи определили лёгкую контузию. Через несколько дней Иван уже помогал таскать раненых, потом его включили в похоронную команду, где тоже пробыл недолго – откомандировали на артиллерийскую батарею, что обороняла Корабельную сторону. Потери в войсках были огромные, но его Бог миловал.

Только здесь он впервые за долгие годы службы ощутил великое чувство солдатского братства, взаимовыручки. Даже офицеры стали как бы вровень с ними, потому что вражеские бомбы и штуцерные пули не делали различия в чинах… А осенью на бастионах Корабельной стороны стали набирать охотников для ночных вылазок по вражеским тылам. Иван вызвался тоже.

Их группу, которая состояла в основном из матросов, возглавлял тщедушный мичманок, почти мальчишка, но фактически командовал ею, особенно когда покидали свои позиции, канонир Глухов – разбитной матрос, знавший наизусть все окрестные балки, ручьи и овраги. С этой группой Иван несколько раз ходил в расположение вражеских войск. Вели разведку, дважды захватывали пленных, жестоко расправлялись с небольшими группами противника. Но однажды и сами попались, да так, что из восьми человек вырвались только трое. Погиб и Глухов. Раненого мичмана Иван вынес на себе – тащил кружным путём несколько вёрст.

Его наградили медалью «За храбрость», но получил её уже в госпитале, после второго ранения. В реляции о представлении к награде, кроме описания его подвига, указывалось, что рядовой Иван Власов Чапрак за семь месяцев участия в боях совершил то-то и то-то… Впоследствии оказалось, что самые важные слова, вписанные в реляцию, были не те, которые говорили о подвигах, а эти самые семь месяцев. Потому что после оставления Севастополя, когда его защитники по наплавному мосту перешли Северную бухту и соединились с полевой армией, вышел Высочайший манифест государя-императора. Среди прочего в нём говорилось, что всем защитникам Севастополя, которые остались в живых, каждый месяц участия в его обороне засчитывать за год службы.

И тут у Ивана появилась надежда. Выходило, что если к двенадцати годам, которые он уже отслужил, да прибавить ещё семь… Но лучше бы эта надежда не приходила, потому что с её появлением служба стала невыносимой. К этому времени он снова был в своём полку, заново восстанавливал растерянный реманент. А в войсках шла большая чистка. Калек и стариков списывали, многие части расформировывали, создавали полки на новый лад.

Громоздкая и плохо вооружённая Российская армия со скрипом перестраивалась, учитывая тяжёлые уроки войны.

В этот первый послевоенный год от тоски Ивана спасала работа. В кузне приходилось делать всё: от простого гвоздя и уздечки до тележных осей, шин и деталей пушечных лафетов. Младшие командиры называли его Иваном Власычем, а один суровый взгляд воспринимался подмастерьями как боевая команда.

В феврале 1858 года вышел ещё один (и тоже Высочайший) манифест государя-императора, которым 25-летний срок службы для нижних чинов (бессмысленный, в общем-то срок, потому что редко кому удавалось отслужить его, а если и удавалось, то это были уже не солдаты, а обуза для армии) – сокращался до двадцати, после чего нижние чины увольнялись на пять лет в отпуск. Предполагалось, что в случае надобности их можно будет ещё взять под ружьё. Но только предполагалось…

Ивана эта весть о Манифесте ошарашила. Получалось, что он отслужил даже лишние, против 20-летнего срока, четыре месяца! Забегал он сначала к полковому артиллерийскому каптенармусу, а потом к писарю. Но его охладили быстро. Манифест, мол, документ «вообще», а в полк ещё должны прислать приказ да разъяснения к нему. Но и потом, мол, делов будет много, всем сразу бумаги не выправишь, а таких, как он, не один десяток наберётся.

И вот тут уж потянулись самые мучительные дни. Время ползло до того медленно, вроде бы безотрывно смотришь на часовую стрелку. От утра до вечера проходила целая вечность. Весной уже казалось, что вот завтра, и уж никак не позже послезавтра, и ему выправят бумаги. Но пришел приказ о переводе полка из Таврии на Кавказ, и старшему кузнецу сказали, что до прибытия на новое место расположения он и думать не смеет об увольнении. Потому как переправить такое хозяйство своим ходом за тыщу вёрст – хлопот всем хватит, а кузнецу – особенно.

Лишь в конце лета, на второго Спаса, покинул он свой полк, получил подорожные из расчёта шестнадцать копеек на день, из полковой кассы – жалованье по 2 рубля 68 копеек за каждый год службы, за вычетом небольших сумм, потому как на вино он не тратился. На прочую же мелочь, особенно в последние годы, он всегда имел живую копейку: кому бритву сделает, а кому табакерку или те же подковки железные….

До Владикавказа его подвезли полковые фуражиры, а уж дальше добирался сам. Шёл он навстречу осени, и только после Покрова, уже по первой пороше, обнял взором Боровухинский косогор над Проней и присел в изнеможении на хлипкую жердь деревенской поскотины…

Так умерла, закончилась, отошла в небытие вторая жизнь Ивана Власыча.

А третью описывать не берусь, хотя сведений о ней осталось поболее, чем о первой и второй вместе взятых.
Так уж устроена наша эгоистическая человеческая натура: если у кого-то всё нормально – живёт, растит детей, куёт или пашет, зарабатывая на хлеб насущный, любит жену, радуется наступающему утру, как и предстоящему вечеру, – читать или слушать о таком нам чаще всего не интересно.
Вы слышали русскую сказку, которая начиналась бы словами: «Стали жить-поживать и добра наживать»? И не услышите. Нам подавай страсти необычные, распиши миг глубокого падения, покажи, хоть изредка, большие находки и большие потери.

Напишите, что некто Иванов колупнул носком сапога землю – так, от нечего делать колупнул – и нашёл золотой самородок весом в пуд! Сразу возникает тысяча вопросов, и для всех они интересные. А если обычный старатель Иванов всю жизнь промывал в лотке песок, собирал по крупинке дорогой металл – ну, что в том интересного?

Потому сообщу только, что Иван Чапрак, придя в Боровуху, нашёл Душаню почти не изменившейся.

При свете лучины, не позволявшем рассмотреть скорбные бороздки морщин на её тонком лице, он увидал такую же испуганную, одетую в домотканую рубаху девицу, которая со страхом взирала на поседевшего бородача с надорванным ухом. Осторожно ступила шаг… другой… и упала ему на руки. А из-за ситцевой занавески, отделявшей закут между печью и простенком, выглядывала девчонка-подросток – его дочь Надя.

Обвенчались они без шума, без свадьбы. Иван нагнал страху на сельского старосту, и уже через неделю община выделила ему на заречной стороне клин для подворья. Пахотной земли ему не полагалось, потому что село было барское, а отставной солдат по закону считался человеком вольным.

За зиму и лето он срубил небольшую избёнку и построил кузню. Первый, самый необходимый инструмент – ручник и кувалду, зубила да бородки, обжимки да клещи, – принёс с собой, потому-то столь тяжёлой была его заплечная ноша. Меха сшил сам, да и всё остальное ладил своими руками. Деньги на первое обзаведение имелись. Конечно, с точки зрения его первой жизни – так… мелочь, кругом-бегом сто рублёв. Но если смотреть на них глазами мужика, а именно такую жизнь определил он себе, то за такие деньги много чего сделать можно. На работу он был горяч. Первое время, пока заказы выпадали случайные, ему помогала Душаня, только вскоре пришлось нанимать помощника.

Душаня стыдилась своего счастья. Ей было уже за тридцать, дочка вот-вот заневестится, а она взглянет на Ивана Власыча – и обомрёт. Закачается близкое небо, вроде смыла она с себя все земное, а он спеленал её, завернул в тулуп и несёт меж сугробами через двор по морозному воздуху – из баньки в натопленную избу.

Носил он её легко, пряча улыбку в курчавую бороду. Душаня и спала у него на руке, напрочь отвыкнув от холщёвой подушки.

Года через полтора после его возвращения родила она сына, который прожил несколько месяцев и помер. Потом родились ещё двое сыновей. Старший, Матвей, появился на свет, когда крестьянам дали волю, а младший, Иван, – когда уже Надиньку выдавали замуж.

Это ещё один отрывок из книги - Невенчанная губерния.

Автор Станислав Калиничев.

Станислав Калиничев родился и вырос на Донбассе, в семье шахтёра. Член Союза писателей СССР с 1961 г. Автор двух десятков книжек. Основные работы – роман «Невенчанная губерния», повести «Пятый лепесток сирени», «Вызов судьбе».

ИСТОЧНИК

* * *

А дальше прочитаете сами, если захотите.

Ниже первая часть из начала книги Невенчанная губерния, озвученная мной месяц назад - о первой жизни Ивана - отец его, купец, за взятку, дабы не было ненужной ему огласки семейной неурядицы, не в Сибирь сдал Ивана, а в солдаты на 25 лет, вместо другого призывника на государеву службу:

Невенчанная губерния -1.

Ссылка на видео: https://youtu.be/DLXPx89v9yA

https://mobz.cc/ifmo Невенчанная губерния - 1. Текстовый вариант этой темы о первой жизни Ивана, на сайте Разумей.

На этом всё, всего хорошего, читайте книги - с ними интересней жить!

Юрий Шатохин, канал Веб Рассказ, Новосибирск.

До свидания.