Этому в школе не учили, не учат и никогда, наверное, не будут учить.

Картина - Радостный июль. 2009. Художник Антон Стекольщиков.

* * *

Предвоенное детство мое и военное отрочество прошли в небольшом сибирском городке Тайга, окруженном со всех сторон кедровыми, пихтовыми и еловыми лесами.

Железная дорога незаметно входила в мою жизнь, и, с рожденья слыша паровозные гудки, я перестал их замечать.

Читать я выучился очень рано, когда отец еще был жив. Как ни странно, раннее приобщение к чтению произошло именно из-за того, что мама наша была неграмотной.

Вышло всё так.

* * *

Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:

Ссылка на видео: https://youtu.be/33JV67Ri2i0

* * *

Долгими зимними вечерами собирались с нашей окраинной улицы жены кондукторов, машинистов, кочегаров, смазчиков, слесарей, стрелочников. Собирались у нас, потому что отца, по работе, часто не было дома. Мама не могла оставить нас без присмотра, и вот соседки, намаявшись за день с чугунами, скотиной, стиркой и детьми, молчаливо и устало рассаживались где ни попадя, тихо переговаривались, чтоб, наверно, не разбудить моего младшего братишку, которого качала в зыбке семилетняя сестра.

Мать становилась на стул и зажигала ещё одну, подвешенную к потолку, лампу, от которой сразу же начинало сильно тянуть керосином к полатям, где лежал я, выставив наружу лицо.

Появлялась учительница из ближайшей школы. Я ждал её, как божество, потому что это было на самом деле божество.

- Добрый вечер, товарищи! - произносила в дверях.

До сего дня у меня в глазах её белоснежный воротничок и такие же манжеты на рукавах платья, нежный тихий голос звучит в ушах, и совсем другие слова, чем те, что я всегда слышал, а от её светлых волос, которыми она почему-то все время потряхивала, поднимался ко мне сказочный аромат.

И еще она была тоненькая, как моя сестренка. Прежде чем начать занятие, грела руки у раскрытой печки, они были насквозь прозрачные и совсем красные.

И вот божество разворачивает рулоны бумаги, вешает листы с большими буквами на стенку, близ лампы, чтобы повидней было, и начинает.

Женщины какими-то чужими, деревянными, ненатуральными голосами повторяют: «Ма-ма моет Лушу» или «Мы едем в Москву». Хором ладно получалось, а по отдельности ученицы стеснялись, запинались, подолгу думали над каждой буквой, и я нетерпеливым шепотом начинал им сверху подсказывать.

Мама грозила мне скрюченным пальцем, а учительница смотрела на меня и улыбалась. Глаза у неё были голубые, не то что у всей моей родни.

Однажды произошел случай изо всех случаев.

Угол подальше от лампы всегда занимала одна тетка с конца нашей улицы. Ходила она в чёрном платке, таком же платье, и еще помню, что я очень боялся её темного корявого лица. Когда читали все вместе, она беззвучно шевелила губами, но самостоятельно не могла назвать ни одной буквы, лишь испуганно смотрела на учительницу или тупо, тяжело молчала. Я даже думал, что она вообще не умеет разговаривать, и только раз услышал, как тетка, придя раньше всех, сунула матери зеленую бутылку и зашептала:

- Бяри карасинчику-то, Аграфена Тихоновна, бяри - у тебя ж расход!

И вот случилось непонятное и для тогдашней моей головенки даже, можно сказать, страшное.

В тот день учительница была, наверно, простуженной, дольше обычного грела руки у печки, а потом все время кашляла в белый платочек, быстро выдергивая его из рукава. Однако всё шло своим чередом. Произносили хором какие-то слова, я сверху подсказывал, мать грозила пальцем, учительница ласково смотрела на меня поверх платочка.

И вдруг эта тетка закричала грубым голосом:

- Что ж это деется, бабы?! Читаю! Сама! Грамоте знаю, бабы!

Она шагнула вперед и упала лицом к полу. Учительница хотела её поднять, только сил не хватило и тетка не давалась, начала тыкаться изрытым оспой лицом в её белые чёсанки, обняв их руками.

Учительница кое-как вырвалась, почему-то заплакала, выбежала наружу, где трещал январский мороз, а я заревел благим матом, испугавшись, что тетка ей покусала ноги и первая моя учительница больше никогда, никогда к нам не придёт.

И ещё помню, как однажды отец, сидя у лампы, читал свой «Гудок», и когда я внятно прочел ему это слово, он удивленно-радостно посмотрел на меня, заставил разбирать другие слова, потом долго подбрасывал меня к потолку и осенью отвёл в школу, хотя мне ещё не исполнилось восьми лет.

Едва научившись читать, я пожирал глазами всё буквенное: газеты, отрывные календари, отцовские тарифные справочники, бабкину библию, школьные учебники сразу от корки до корки и за любой класс, пыльные старинные журналы, каким-то чудом сохранившиеся в ящике на чердаке нашего дома, и книжечки, книжки, книги, книжищи - чем толще, тем лучше.

Несколько позже определился первый избирательным интерес, начавшийся, как и у многих моих ровесников, с «Робинзона Крузо», - и я искал любую книгу о путешествиях и мгновенно проглатывал её, если даже она была с научным уклоном.

С детства тянуло далекое и неведомое, всегда хотелось куда-нибудь и на чём-нибудь уехать.

* * *

Всяк по-своему попадает человек из захолустья в большой город.

Один по семейным обстоятельствам, другой по служебным, третий сам зачем-то рвется с родины на чужбину, и когда в новых местах складывается жизнь хорошо, плохо или средне, то есть так, как она складывается, мы говорим - «судьба», зная, что невозможно разобраться в бесконечной стихии таинственных детерминированных случайностей, определяющих судьбу, и что ни один ещё смертный не прочел загодя слов, написанных на его роду…

Летом 1942 года я, как и многие другие мои ровесники, пошел в депо учеником слесаря, но встретившая меня в мазутке, шатающегося от голода и усталости, школьная учительница Раиса Васильевна Елкина, из ленинградок-беженок, шла со мной под осенним дождем до дому и уговорила маму отпустить меня в железнодорожный техникум, что эвакуировался к нам из Полтавы. Спустя месяц после начала занятий меня приняли туда без экзаменов, потому что семилетку закончил с похвальной грамотой.

Через тридцать три года мне удалось разыскать Раису Васильевну в Ленинграде, а когда она собралась на пенсию, я послал в её последнюю школу большую телеграмму…

* * *

Война запомнилась мне больше работой, чем учёбой. Надо было и огород копать, и сено косить, и дрова пилить, и стайку чистить, а техникум куда нас только не «бросал». На снегоборьбу, где мы непременно обмораживались, в шахты Анжеро-Судженска - наваливать на ленту уголь, на картошку в подсобное хозяйство, в депо, где мы катали паровозные скаты и тянули дышла. Как тянули, не знаю…

Первый большой город, что я увидел, был Томск, куда я приехал в войну добывать очки, - в пятнадцать лет мне уже доставляла неудобства моя близорукость. Томск - главный культурный центр нашего района Сибири, и к нему всегда тянулась тайгинская молодежь. Старший мой брат там учился, сестра тоже, и, собственно, первый большой каменный дом, увиденный мною, был Томский университет - этакая длинная белая громада за железным забором, которая и сейчас выделяется в центре города своей основательной старинной статью.

Потом был Новосибирск, запомнившийся одним редким впечатлением. Война ещё продолжалась, нужда во всем возрастала, однако новосибирцы достроили свой огромный театр оперы и балета, куда мне страстно хотелось попасть, потому что я никогда не был в театре.

Вспоминаю день, когда мы привели из Тайги состав с зачехлёнными артиллерийскими орудиями в Новосибирск, отцепились, экипировали локомотив. Бригада устроилась отдыхать, а я, ополоснувшись в душевой и сменив мазутку на плохонький костюмчик, побежал сквозь пургу в центр города. Театр оперы и балета величаво царил над ним своим серебристым, будто подернутым изморозью, куполом. Билеты были, но старушка в гардеробе долго не хотела принимать мою телогрейку…

Огромный гулкий зал, необъятная сцена. «Князь Игорь»! Неописуемые краски декораций, величавая музыка, половецкие пляски, арии Кончака, Владимира Галицкого, Игоря - всё это было почти нереально, как во сне. Холодок пробирал по спине, сердце колотилось, словно при тяжёлой работе. Пальцами я растягивал уголки глаз, чтобы, лучше видеть, или зажмуривался, чтобы раствориться в тумане забвения и плыть в волнах восторга…

Летом того года был Красноярск, за ним - послевоенная Москва проездом, с вокзала на вокзал, и вот Чернигов, город, наградивший родниковым истоком будущих интересов и определивший, можно сказать, мою судьбу.

Старшая сестра Мария перед войной, ещё студенткой, вышла в Томске замуж за командира Красной Армии, поляка Людвига Викентьевича Заборского, которого вскоре перевели в Чернигов.

Осенью 1941 года он погиб в окрестностях города, сражаясь с подступившим к Десне врагом. Мария едва успела на последний, истерзанный бомбами эшелон, в котором эвакуировался её госпиталь.

Сестра вернулась с детьми в Чернигов, как только город освободили.

Её поселили в подвальную комнату, куда она пустила семью из пяти человек, тоже оставшуюся без кормильца и крова, и так жила, работая медицинской сестрой в том же военном госпитале. А я приехал посоветоваться со старшей сестрой, как и где нам всем жить, чтоб хоть немного полегче было.

Деньги на эту дальнюю дорогу образовались так - мы с матерью продали за девять тысяч послевоенными дешевыми деньгами нашу половинку дома, купили за пять с половиной полусгнившую развалюху, а на остаток я поехал.

Страшенные цены были тогда! Буханка хлеба стоила пятьсот рублей, и, следовательно, «новая» халупа наша могла быть куплена-продана за десять буханок хлеба с довеском…

Несмотря на то, что у меня был билет на поезд, до Москвы четверо суток пришлось ехать на подножках и крышах вагонов - так много народу двигалось тогда из Сибири в Россию. До Чернигова ехал ещё сутки.

Поезд остановился на пустыре, и я с котомкой в руках пошёл через руины искать улицу 18-го Березня.

Не знаю, можно ли было назвать городом то, что осталось от него.

Стояли рядами печи с высоченными трубами, уцелевшие каменные стены смотрели черными мёртвыми глазницами, стройные пирамидальные тополя, каких я раньше никогда не видел, были серыми от пыли.

Кое-где вместо улиц вились узкие тропинки меж кирпичных, щебёночных, известковых куч, гнутого ржавого железа, деревянных обломков, рассыпавшейся штукатурки, обрывков довоенных газет и блёклых обоев.

Трудно, голодно жилось тем знойным послевоенным летом, и я, чтобы как-то помочь сестре, начал ходить на руины, которые еще сохраняли белильной свежести слова: «Мин нет! Инструктор Стрелец».

С утра у горисполкома толпился пестрый люд - женщины, подростки, старики, изможденные небритые мужчины. Стихийно складывались бригады и отправлялись в разные концы города разламывать остатки стен, таскать битый кирпич и всякий мусор, получая за день такой работы талон, который в длинной вечерней очереди отоваривался килограммом ячневой муки.

* * *

По выходным дням засиживался до закрытия в областной библиотеке имени Короленко. Это была первая в моей жизни библиотека, где я мог взять любую - по тогдашним моим потребностям - книгу. Читал, как и прежде, всё, что попадало под руку, и однажды, не помню уже по какому случаю, зачем-то сопоставил возраст городов, в каких успел побывать.

Город моего детства и отрочества Тайга насчитывал всего пятьдесят лет, Новосибирск столько же, Томску и Красноярску было по триста с лишним, Москве - восемьсот, а Чернигову - больше тысячи!

В городе сейчас не было почти ничего, и мне захотелось узнать всё, что здесь когда-то было. Попросил дать какую-нибудь книгу про Чернигов.

- О! - удивилась старушка библиотекарша. - Что же именно вас интересует?

- Да всё, - сказал я. - С самого начала.

И вот передо мной стопка книг. Начал я читать и очень скоро запутался во всех этих Святославах, Игорях, Всеволодах и Олегах - десятки неотличимых друг от друга князей сидели когда-то в Чернигове и других русских городах и княжествах, воевали с печенегами, половцами, друг с другом, строили крепости и церкви, охотились на вепрей и рожали детей, которые, подрастая, воевали с печенегами, половцами и друг с другом, строили крепости, церкви, охотились на вепрей и рожали наследников, пока не пришел Батый и всё тут не покрылось мглой на века.

Снова и снова приходил я в библиотеку, полез даже в летописи, начал брать на заметку кое-что для памяти и с удивлением увидел, что князья начали немного отличаться друг от друга, а старый русский язык показался мне куда понятнее, чем украинский.

Вот сын Владимира Крестителя; первый черниговский князь Мстислав Храбрый, который был «дебел телом, чёрмен власами и лицем, очи великие, брови возвышены имел, храбр на войне и милостив, жалуя служащим ему, не щадя имения, писчи и одеяния».

Этот портрет мне очень приглянулся своей краткой выразительностью, особенно после того как я выяснил, что «чёрмный» - это совсем не «чёрный», а «рыжий», «рудый», или «красный», «красивый», что почти через два века после Мстислава сидел в Чернигове и Киеве рыжий князь Всеволод Чёрмный, что и Чёрное наше море вовсе не чёрное, а «чёрмное», то есть «красное», «красивое».

А Мстислав тот, оказывается, ходил из Чернигова со своими полками до самого Чёрмного моря, в какую-то Тмутаракань, и даже на Кавказ, где однажды схватился в поединке с касожским князем Редедей, победил его и дань возложил на касогов, и построил в Тмутаракани церковь.

И вот я брожу по черниговским развалинам, взбираюсь на Чёрную Могилу языческих времен, что до сих пор мощно и таинственно возвышается среди современных зданий, выхожу на берега Десны и Стрижня, но все пути по городу ведут на Вал, где тысячу лет назад уже было укрепленное городище, а потом стены поднялись над рекой, к которым в 1239 году татаро-монгольские полчища подступили с таранами и другими осадными орудиями.

Выгорел тогда Чернигов дотла, запустел.

На пепелищах, как и сейчас, стояли печные трубы, да разграбленные храмы возвышались над Десной белыми и красными вежами.

Чёрные птицы слетались на черный смрад, на прокорм. Израненные в битве монахи зарылись в земляные пещеры Болдиной горы, старики, женщины и дети разбрелись по окрестным лесам.

Потом были замучены в Орде последний до-монгольский черниговский князь Михаил и боярин его Фёдор, а священники, наверно, вынесли темной ночью из пещер книги да ритуальную утварь, погрузили на лодки и отчалили вверх по Десне на север, чтобы обосноваться за лесами, в Брянске…

Между двумя страшными нашествиями - с востока и запада - прошло ровно семь веков.

Однажды пришел, помнится, как-то в библиотеку с утра пораньше, снова заказал исторические книги, но библиотекарша насмешливо спросила:

- Помилуйте, юноша, вы хоть прочли «Слово о полку Игореве»?

- Нет. Оперу «Князь Игорь» слушал…

- Поэму надо читать, поэму!

Мне совсем не стыдно признаться в том, что в свои восемнадцать лет я не прочел еще «Слова».

Понимаю, что без знания какого-либо художественного произведения можно благополучно прожить до смертного своего часа, свершить немало полезного для общества, добившись успехов в науке, изобретательстве или, скажем, административной деятельности, но я лично просто не могу себе представить, как бы сложилась моя жизнь, если б своевременно не познакомился со «Словом о полку Игореве», этим бесценным и бессмертным памятником родной литературы, заколдовавшим меня вдруг и навсегда…

* * *

А ещё я влез в неохватную русскую историю и так увлёкся ею, что по сей день помню много такого, чему в школе не учили, не учат и никогда, наверное, не будут учить.

Владимир Чивилихин.

Это были отрывки от автора, из начала книги - «Память» (Книга первая).

Автор Владимир Алексеевич Чивилихин:

ИСТОЧНИК

* * *

Владимир Алексеевич Чивилихин (1928, Мариинск - 1984, Москва, в 56 лет) - русский советский писатель, прозаик, эссеист, журналист. Лауреат Государственной премии СССР 1982 года - за роман-эссе «Память». Член КПСС с 1952 года.

Сторонник идей большой древности и «арийского» происхождения славян.

Произведения писателя:

«Живая сила»

«Здравствуйте, мама!»

«Серебряные рельсы»

«Шуми, тайга, шуми!»

«Про Клаву Иванову»

«Елки-моталки»

«Над уровнем моря»

«Пестрый камень»

«Месяц в Кедрограде»

«Светлое око Сибири»

«О чем шумят русские леса?»

«Земля в беде»

«Шведские остановки»

«По городам и весям»

«Память»

* * *

На этом всё, всего хорошего, читайте книги - с ними интересней жить!

Юрий Шатохин, канал Веб Рассказ, Новосибирск.

Плейлист ВСЕ рассказы - 930 видео озвученные мной.

Всего на моём канале 80 плейлистов.

До свидания.