Излом коммунизма (часть 1)

(Размышления над книгой А.А. Зиновьева “Гибель русского коммунизма”: вопросы, сомнения, альтернативные интерпретации)

Именно несогласие делает жизнь стóящей штукой.
Ф.Фехер

Надо посмотреть на советское общество в таком разрезе и в такой системе понятий, в каких не заинтересованы смотреть на них ни апологеты коммунизма, ни его противники.
А.А.Зиновьев

I

Читатель перевернул последнюю страницу книги Александра Александровича Зиновьева – книги жесткой и горькой, часто злой, книги без иллюзий, говорящей читателю: мы вступаем в эпоху, на знаменах которой можно было бы написать “ни свободы, ни равенства, ни братства”. Эта эпоха в нашей стране, считает Зиновьев, наступила в результате макропредательства и несет на себе его отпечаток. Предателями (и в то же время преданными) оказались все: руководители и народ, интеллигенция и работяги. По настрою, тональности книга Зиновьева чем-то напомнила мне “Окаянные дни” Ивана Алексеевича Бунина. “Но не менее страшно было на всем прочем пространстве России, где вдруг оборвалась громадная, веками налаженная жизнь и воцарилось какое-то недоуменное существование, беспричинная праздность и противоестественная свобода от всего, чем живо человеческое общество”. Это – Бунин о России 1918 г. Но эти же слова могут быть сказаны (и по сути сказаны Зиновьевым) о России 1992 г.

Для Бунина революция и Гражданская война – результат предательства и тупости русского народа, господство улицы, приход “новых проклятых монголов”. И далеко не один Бунин так считал: “Богоносец-то поднасрал”, – смачно припечатал русский народ Борис Викторович Савинков.

Те же слова о советском народе, его поведении и “выборе” на рубеже 80-90-х годов может сказать – и по сути сказал – Зиновьев. Ему уже много раз пеняли, что он не любит свой народ. Это ошибка. Во-первых, Зиновьев сам часть народа – в народном, русском характере этого человека и его творчестве сомнений нет, как и в его советском характере. Во-вторых, что значит – любит? Я вспоминаю телеинтервью писателя Виктора Петровича Астафьева, в котором он так много нелестного сказал о русских людях, что собеседник спросил его: “Вы не любите свой народ?” После паузы Астафьев ответил: “Я – знаю свой народ”. Думаю, то же может сказать и Зиновьев. Именно это дает ему моральное право писать о происшедшем в нашей стране так, как он и пишет. Но не только это.

У Зиновьева есть и другое право – право победителя. Не в том смысле, что победителей не судят (еще как судят), а в том, что если и есть в советской истории “поколение победителей”, то это те, кто, как и Зиновьев, победил в Великой Отечественной. Поколение (условно) Зиновьева свою страну отстояло. Поколение (условно) Горбачёва страну, ту самую, которую в 1941-1945 гг. отстояли, профукало – по-провинциальному, бездарно и самонадеянно; “словесный понос” перешел в “исторический”, который и стал последним – фарсовым – аккордом крушения реального коммунизма и СССР, слитых в унитаз Истории.

Другой вопрос, – почему и как это произошло. Вот здесь-то я с очень и очень многим в аргументации Зиновьева не согласен, не могу принять. Но об этом позже. Сейчас о правде Зиновьева, которая имеет место быть даже в тех случаях, когда он не прав, как мне представляется, в своих интерпретациях постсоветской и советской реальности. Именно эта правда дает Зиновьеву право писать то, что он написал в публикуемой в журнале книге (и во всех других), так, как он написал, в такой форме; именно она дает ему право на ярость и бескомпромиссность, с которыми он относится к постсоветской власти, и которые он почти автоматически переносит на те события, которые привели к ее возникновению, переносит, словно забывая им же сказанные слова: “История не оставляет следов, только последствия, которые не имеют никакого отношения к породившим их причинам”.

Правда Зиновьева – это правда фронтовика-победителя, который честно отвоевал, “отработал войну”, защищая ту самую страну, которую – таков результат – уничтожили перестройка и постперестройка. Я хорошо знаю немало людей этого типа (к нему относился, например, мой отец, окончивший войну майором Дальней авиации, и многие его друзья-однополчане, называвшие Сталина не иначе как “Ёськой” и демонстративно не горевавшие во время его похорон). Именно эти люди сломали хребет гитлеровской машине, став антисталинистами (но не антисоветчиками), и не только “смело входили в чужие столицы”, но и без страха возвращались в свою.

Их было немало, победителей, прошедших Европу, а потому социально уверенных в себе, своей правде. Привыкших к самостоятельному принятию решений, к инициативе, готовых – подготовленных опытом советской городской жизни, кроме которой они не знали никакой другой – к аресту, и, в отличие от жертв репрессий 30-х, если и не понимавших, то, по крайней мере, чувствовавших за что могут взять и уже потому не являвшихся жертвами. Их было немало настолько, что “Сталину и его команде” пришлось начать сажать этих людей, изымать из “социального (круго)оборота”. В отличие от “посадок” 30-х годов, имевших наступательный характер, это была оборона. Режим защищался. Активно, но – защищался. От тех, кто спас Родину (и этот режим) в жестокой войне и в этой же войне выковал себя как антисталинистов. Режим защищался от таких, как Зиновьев, от тех, кто своим антисталинизмом и самостоянием сделали возможными десталинизацию, так называемую “оттепель” (хотя, конечно же, настоящей “оттепелью” был “застой”, ибо единственное тепло, которое мог выделять коммунизм как система, – это тепло гниения) и “шестидесятничество”. Сделали возможным – и были забыты, нередко сознательно, но чаще бессознательно, так как не успели, да и не могли по суровости окружающей жизни и по серьезности своей жизненной сути попасть в рекламу и саморекламу “шестидесятничества”. Но именно они между 1945 и 1955 г. заложили фундамент десталинизации, став гарантией ее необратимости. Именно они были первым советским, т.е. выросшим на основе советских, а не дореволюционных или революционных форм жизни и отрицания коммунистического порядка, сопротивлением – сопротивлением не крикливым, не апеллирующим к Западу (победителям это ни к чему), а неторопливым, уверенным в своей социальной правоте по отношению к режиму и внутри него одновременно, а потому действительно опасным, страшным для режима – не только сталинского, но и для последующих. Замалчивание “бесшумного сопротивления” 1945-1955 гг., в котором невозможно было прогреметь героем и попасть на страницы западных газет и журналов – все происходило обыденно и тихо – и последующее выдвижение на первый план “шестидесятничества” и диссидентства как главных форм “борьбы против системы” – явление не случайное, но это отдельный разговор.

Зиновьев – оттуда, из того, что условно можно назвать “первым советским Сопротивлением” режиму. Главными историческими опорами этого Сопротивления были Победа и Война – главное дело жизни этого поколения.

Война? Она запомнилась по дням.
Все прочее? Оно по пятилеткам.

(Б.Слуцкий)

Далее. Правда Зиновьева – это правда миллионов советских и постсоветских людей, которых “герои” нашего – перестроечного и особенно постперестроечного – времени выпотрошили, отобрав деньги, как Лиса Алиса и Кот Базилио у доверчивого деревянного Буратино (с той лишь разницей, что у Буратино отняли золотые, а у “дорогих россиян” – “деревянные”), заманив его на Поле Чудес в Стране Дураков. В нашем последнем случае – на Поле Чудес очередного обещанного Светлого Будущего, только уже не коммунистического, а капиталистического, либерального и демократического. (Ах, как символично появление передачи с таким названием на постсоветском ТВ!) Неудивительно, что эти выпотрошенные в 1992 и 1996 гг. неудачники по постсоветской жизни голосовали за КПРФ, за коммунистов-неудачников (удачники-коммунисты уже заняли место в демократических шеренгах, хотя, разумеется, в этих шеренгах были и идеалисты, и просто честные люди – об этом тоже не надо забывать). В этом смысле правда Зиновьева – это правда тех, над кем, как сказал бы Баррингтон Мур, вот-вот сомкнутся, или уже сомкнулись волны прогресса, ведь прогресс, как верно заметил Борис Стругацкий, – это всегда за счет кого-то, так сказать, игра с нулевой суммой.

Правда Зиновьева – это правда несытых, или как сказал бы Зыгмунт Бауман, локализованных, тех, кого все больше локализуют во все более глобализирующемся мире. Поэтому любой, кто критикует Зиновьева с моральных и эмоциональных позиций, должен об этом помнить. Разумеется, на это можно возразить, припомнив факт “реакционности и отсталости масс”, их “ложное сознание” и т.д. и т.п., и отчасти это так. Но только отчасти; к тому же, подобный посыл в целом напоминает большевистский подход к рабочему классу и особенно к крестьянству как к несознающим своей выгоды – в будущем, ради которого надо потерпеть и пострадать, кстати, в том самом коммунистическом рае, на который пришелся “полет юности” Зиновьева, который он критиковал до начала 80-х годов и которому теперь слагает нечто похожее на посмертные оды – не всегда несправедливые, хотя далеко не всегда объективные.

Другое дело, является ли, оборачивается ли социальная правда, о которой идет речь, правдой научной, профессиональной? Вот здесь у меня много вопросов и сомнений. В данной работе я сознательно сделал упор на несогласия и расхождения, оставив в стороне то, в чем я согласен с Зиновьевым, и тем более то, что я не люблю, как и он. Так, в стороне осталось разделяемое мной убеждение в том, что советский коммунизм – центральное событие и явление XX в. (а Ленин, добавлю я, – центральная фигура). Я согласен с автором “Гибели…” в оценке “рыночной идеологии” советских “реформаторов”-экспроприаторов, убогость и лживость представлений которых о нынешнем Западе очевидна. Список согласия можно продолжить: это и тезис о невозможности построения общества западного типа в России – я бы сказал о невозможности превращения Русской Системы в Капиталистическую, повторив, к тому же, за Зиновьевым, что эволюция крупных сложных систем необратима; это и тезис о том, что только в форме коммунизма Россия (некапиталистический и незападный мир) могла сопротивляться и иногда побеждать (я бы добавил: в индустриальную эпоху) Запад; это и оценка Запада, его демократии, человеческого материала и многое другое. Что не менее важно, это неприятие злых, жадных и малообразованных клоунов, приватизировавших исторический (или как сказал бы Зиновьев, реальный) коммунизм, устроивших свой пир на его костях (и на костях значительной части населения, убывающего с каждым годом, словно стремясь к зафиксированной в свое время Тэтчер цифре) и кривляющихся с экранов телевизоров. Кстати, программа “Куклы”, помимо прочего, лишь приучает (и приручает) нас к нормальности такого состояния, к тому, что с этим ничего не поделаешь: “Игра была равна…”, – а потому и хрен с ними со всеми; хотя внешне вроде бы “смело” высмеивает, бичует. Все не так просто, по крайней мере, по части результата. “Нет, ребята, все не так, все не так, ребята”. Но это – к слову.

Интереснее, однако, взглянуть на то, в чем мы с Зиновьевым расходимся, и расхождений этих немало. Это так и в силу определенных различий в теоретических подходах, и в силу поколенческих различий, в силу того, что в событиях последнего десятилетия я участвовал (или наблюдал за ними) изнутри, а не иначе. Наконец, Зиновьев est une personne très-très engagée, но ангажирован не столько политически – он подчеркивает, что он не политик, а ученый и, что еще важнее не представляет ничьих интересов, кроме собственных, как “суверенного государства в одном лице”, а по-своему, “государственно-политически” по-зиновьевски, т.е. как это самое государство в одном лице. Замечу мимоходом, что именно эта социальная и этическая позиция является одной из самых привлекательных для меня в опыте и творчестве Зиновьева. Действительно, выживать и не проигрывать в массовом и корпоративно, кланово организованном обществе индивид, если он хочет остаться самим собой, а не бегать в стае, может, лишь став организацией, социальным институтом, государством в одном лице. Разумеется у такой стратегии есть своя цена – и немалая, но every acquisition is a loss, and every loss is an acquisition.

Прежде чем приступить к анализу некоторых идей “Гибели русского коммунизма”, отмечу следующее.

У настоящей работы, несмотря на то, что она немала, все равно исходно ограниченный объем, и потому речь в ней пойдет только о некоторых проблемах, поднятых в книге, а не обо всех. Иначе нужно было бы написать большую книгу, желательно в жанре неотрактата, в такой форме, как это сделали в свое время Б.В.Бирюков и Ф.В.Широков в своем “Опыте оценки”, написанном по поводу “Суммы технологии” Ст.Лема. Что еще более важно, трудно и сложно – качественный аспект. Когда-то устами одного из героев “Светлого будущего”, Антона, Зиновьев сказал о марксизме, что это “штука весьма серьезная, оказывается. Его не обойдешь. За какую проблему не возьмись, она обязательно так или иначе рассматривалась и по-своему решалась в марксизме”. Иными словами, речь идет о том, что марксизм – интегральный и многое (если не все) охватывающий идейный комплекс.

Аналогичным образом дело обстоит и с “зиновьевизмом”. Совокупность текстов, созданных Зиновьевым, тоже образует довольно интегрированный, хотя и не лишенный противоречий (впрочем, как и марксизм) и многое охватывающий идейный комплекс. Строительство таких целостных (или стремящихся к целостности) комплексов, систем – большая редкость для русской мысли, здесь опыт Зиновьева почти уникален, а если учесть, что, во-первых, его система – это ответ одновременно советскому марксизму, коммунизму и “западнизму”, реакция на них, а, во-вторых, что на основе своей теории Зиновьев попытался предложить и практическую философию жизни индивида в советском обществе (“Живи”, “Иди на Голгофу”), то опыт этот становится просто еще одним уникальным русским экспериментом. Поэтому полноценный критический анализ работ Зиновьева должен вестись на уровне целого, на уровне зиновьевского идейного комплекса в целом. С одной стороны, это затрудняет и усложняет задачу – широкий масштаб и даже многоплановость, короче мы имеем дело не с шахматами, а с го; с другой стороны – облегчает: в любой объективно стремящейся к целостности идейной системе внутренние противоречия вдвойне взрывоопасны. У нас еще будет возможность поговорить об одном из крупнейших достижений русской мысли XX в. – “системе Зиновьева”, тем более, что не за горами и 80-летний юбилей философа, а это хороший повод плотно поговорить о его творчестве. Это – в будущем, хотя и в ближайшем. Здесь же и сейчас поговорим о некоторых проблемах, поднятых или затронутых в “Гибели русского коммунизма”, которые вызвали сомнения и вопросы и которые побудили меня предложить альтернативные интерпретации и/или оценки.

II

Сомнения и вопросы, о которых идет речь, можно сгруппировать в несколько “проблемных блоков”: советский коммунизм; социальная природа западного общества; перестройка как явление русской истории; оценки и интерпретации некоторых конкретных событий начала 1990-х годов, прежде всего августовского путча 1991 г., и 3-4 октября 1993 г.; внутренняя логика интерпретации советского коммунизма, его истории и гибели; некоторые теоретические проблемы истории, в частности, проблема социальных революций, причин участия в них людей и их последствий.

Очень интересная тема – социальная природа послевоенного Запада, однако я сознательно исключаю ее из проблематики настоящей работы: в следующих номерах “Русского исторического журнала” нас ждет встреча с книгой Зиновьева “Великий эволюционный перелом”, в которой речь непосредственно идет о нынешней мировой ситуации, об изменениях, которые произошли с западным обществом за последние 50 лет. Вот мы и вернемся к этой проблематике после публикации “…перелома”.

Интерпретация событий начала 90-х годов. представляется мне наиболее уязвимой в “Гибели…”, и это понятно: ее автор наблюдал за этими событиями извне, не был их непосредственным участником, зависел от прессы и телевидения. Кроме того, налицо эмоциональный накал, обусловленный отношением к посткоммунистической власти. Однако если власть плоха, это не значит, что ее противники хороши; личностные различия и событийное противостояние не суть свидетельства фундаментального, системного различия. Последнее нуждается в доказательстве и не может быть принято как данность.

С учетом сказанного на зиновьевской интерпретации августовских (1991) и октябрьских (1993) событий можно было не останавливаться подробно. Однако есть одно обстоятельство, которое диктует иное: Зиновьев сравнивает октябрь-93 и октябрь-17 и их последствия, и вот это сравнение оставить без ответа я не могу и, боюсь, мне будет так же трудно сдержать свои эмоции по этому поводу, как Зиновьеву – свои.

Центральное место в “Гибели…”, как следует из названия, занимает гибель русского коммунизма, т.е. перестройка. Поэтому я начну с зиновьевского анализа перестройки как макропредательства, с того, что представляется мне спорным и противоречивым в подобной интерпретации. Здесь же будут затронуты проблемы социальных революций, борьбы классов (групп) в них, роли социального обмана и самообмана в революционной борьбе.

В то же время, поскольку речь идет о гибели-перестройке русского коммунизма, СССР, мы неизбежно должны будем вслед за Зиновьевым обратиться к проблеме социальной природы советского общества – к проблеме, по которой в данной работе будет предложена альтернативная интерпретация. Речь идет о теории советского общества (“исторического коммунизма”) как кратократии, которая была разработана мной на рубеже 80-90-х годов и которая, как мне представляется, логически выводит перестройку из социальной природы советского общества, представляет ее как результат суммации, наложения, волнового резонанса последствий разрешения системообразующих противоречий исторического коммунизма.

Ну а закончим мы, как уже говорилось, событиями 90-х годов – самими по себе и в историческом сравнении, а также несколькими вопросами, обращенными ко всему комплексу зиновьевских работ, к “зиновьевизму”.

Разбирая “Гибель…” Зиновьева, споря с Зиновьевым, я буду активнейшим образом опираться на его работы 1970-1980-х годов, использовать их, сталкивая с “Гибелью...”, противопоставляя ее выводам и тезисам. Прежде всего речь идет о моем любимом “Желтом доме”, который стоит на книжной полке на расстоянии вытянутой руки от рабочего кресла, – так, чтобы можно было дотянуться, не поворачиваясь. Впрочем, там же стоят и все остальные работы философа и тех людей (Владимира Крылова, Иммануила Валлерстайна), которых, как и Зиновьева, я считаю своими учителями и споры с которыми считаю для себя прежде всего внутренним научным делом.

Я не согласен – так или иначе, больше или меньше – со многими выводами и мыслями трех мыслителей, у которых (или по работам которых) имел честь учиться. И этому несогласию во многом научили меня именно они. Тем не менее, в самых, полагаю, важных, сущностных вещах, я нахожусь по одну сторону с теми людьми, у которых учился и предпочту скорее ошибиться вместе с ними, чем быть правым с иными из их оппонентов. Англосаксыговорят: “Right or wrong, my country”. Перефразирую: “Right or wrong, my teachers”.  

Такая моя позиция обусловлена тем, что научное творчество Зиновьева и других людей, у которых я учился, обладает несколькими очень важными качествами, особенностями, которые даже в случае критического отношения, не оставляют у меня сомнения, по какую сторону научных баррикад следует находиться, где свои, а где чужие.

Первое. Зиновьев (я буду говорить о Зиновьеве, но это имеет прямое отношение также к Крылову и Валлерстайну) в своих работах вообще и в “Гибели русского коммунизма”, в частности, говорит, размышляет о   главных вещах, о наиболее серьезных проблемах ХХ в. и Современности (1789-1991) в целом. Его не интересуют ставшие модными в наше время и потому являющиеся главным и любимым предметом исследований мэйнстрима второ- и третьестепенные частные проблемы, проблемы-парцеллы, отвлекающие (так и задумано) от главного, маскирующие его (почему вдруг оказывается важно изучать, например, gayandlesbianproblems, куда важнее, чем судьбы социальных систем, логику их развития! Почему образ жизни и пристрастия гомиков и ковырялок должны становиться центральной проблемой науки об обществе, а не, например, мировая социальная и экономическая поляризация, формирование новых мировых господствующих групп – “Железной пяты” XXIв.?!). Зиновьева в социальной теории интересует главное, первостепенное. Субстанциональное. Читать и спорить с Зиновьевым, купаться в его текстах, обдающих мощной интеллектуальной и эмоциональной энергетикой, – это значит заниматься главными проблемами развития современного мира и науки о нем.

Когда-то помощник президента Ричарда Никсона Чак Колсон заметил (о политических противниках): “Если вы ухватили их за яйца, остальные части тела придут сами”. Перефразируя Колсона, можно сказать: своими работами Зиновьев берет современный мир “за яйца”, и вслед за главными проблемами мирового развития в его работах оказывается почти “все остальное”. Зиновьев поднимает такие главные – тяжелые и острые – вопросы, которые очень многие в настоящее время обходят как по интеллектуальным, научным причинам, так и по причинам ненаучного, “социально-политического” порядка (“политкорректность по-постсоветски”).

Зиновьев размышляет и пишет о главном. Правильно или нет – это вопрос дискуссии. Важно, что – о главном. Персонификаторов такого интеллектуального и одновременно социального качества (и уровня) у нас можно по пальцам пересчитать, тем более, что место ученого все активнее занимает эксперт, т.е. тот, кто, во-первых, “знает все больше и больше о все меньшем и меньшем”, во-вторых, тот, кто не ставит вопрос, а дает ответ (главным образом, в виде справки), выбирая его уже из готовых (активность и новизна отдыхают).

В известном смысле Зиновьев – настоящий, качественный, а не количественный мэйнстрим (потому и мэйн) в одном лице. И это лишний раз иллюстрирует ту истину, что наука – не парламент, и в ней количеством поднятых “за” или “против” рук вопросы не решаются. Опять же в известном смысле Зиновьев (как и Крылов у нас и Валлерстайн в Америке) – это интеллектуальный ответ эпохи “выхода” из Современности (1970-1990-е годы) эпохе “входа” в нее (1830-1860-е годы), т.е. эпохе Маркса. Отсюда – стремление к целостности, системности, макроструктурам.

Второе. Зиновьев в своих исследованиях радикален в том смысле, который вкладывал в это понятие Маркс: “Быть радикальным – значит идти до конца”, что предполагает интеллектуальную честность, ясность и бескомпромиссноть в поиске истины, а это и есть conditiosinequanon научности. Работы Зиновьева, его интеллектуальные романы, свое время опередившие, – это смерть антинауке – антинаучности, явлению, хорошо описанному в “Зияющих высотах”: “Принципы научности и антинаучности диаметрально противоположны. Научность производит абстракции, антинаучность их разрушает под тем предлогом, что не учитывается то-то и то-то. Научность устанавливает строгие понятия, антинаучность делает их многосмысленными под предлогом охвата реального многообразия. Научность избегает использовать те средства, без которых можно обойтись. Антинаучность стремится привлечь все, что можно привлечь под тем или иным предлогом. Научность стремится найти простое и ясное в сложном и запутанном. Антинаучность стремится запутать простое и ясное в сложном и запутанном. Антинаучность стремится запутать простое и сделать труднопонимаемым очевидное. Научность стремится к установлению обычности всего, что кажется необычным. Антинаучность стремится к сенсационности, к приданию обычным явлениям формы загадочности и таинственности. Причем сначала научность и антинаучность (под другими названиями, конечно) рассматривают как равноправные стороны единой науки, но затем антинаучность берет верх, подобно тому, как сорняки глушат оставленные без прополки культурные растения. Научности в рамках науки отводится жалкая роль чего-то низкосортного. Ее терпят лишь в той мере, в какой за ее счет может жить антинаучность. В тенденции ее стремятся изгнать из науки насовсем, ибо она есть укор для нечистой совести. Это типичный случай борьбы социальности и антисоциальности. Причем, научность представляет элемент и средство антисоциальности, тогда как антинаучность есть ярчайшее выражение социальности”.

Зиновьевские работы – это то, что противостоит антинаучности, объективно ограничивает ее, срывает с нее наукообразную маску, делает невозможным “околонаучное” словоблудие, определяет и поддерживает научный стандарт, указывает “тени науки” ее место. Ясно, что многим работы таких ученых просто мешают жить. “Жить мешает”, – так сказала о моем покойном учителе Крылове одна его коллега-докторесса. Конечно, мешает. А как же. Лучше – когда мутная водичка, когда темно, когда все кошки серы и хорошо серости. И именно в “темноте” особенно нужны работы “поворота” и уровня Зиновьева. Как пелось у Высоцкого:
Очень нужен я там, в темноте,
Ничего, распогодится.

Зиновьев сделал максимум возможного (невозможного?), чтобы в нашей науке  распогодилось   в научном смысле. Его работы кричат: “Ребята, сюда, здесь. Здесь главное, здесь копать”. Услышат ли его? Кто захочет – услышит.

Третье. Социальные исследования – это, как правило, социальная позиция. Честное социальное исследование – это всегда социальная оппозиция существующему строю, системе, ее системообразующему элементу – власть и собственность имущим. Интеллектуально честный, бескопромиссный исследователь, даже не являясь политически ангажированным, самой сутью и логикой своей профессиональной, интеллектуальной позиции оказывается в противостоянии со своей социальной системой (и первой линией “фронта” часто оказываются коллеги). Речь не идет о политике, речь не идет об оппозиции в смысле борьбы за власть. Речь идет именно о социальной оппозиции – в том смысле, что ни одна социальная система, ни одна господствующая группа (и ни одно профессиональное сообщество) не любит правду о себе. Это – как минимум.

На излете 1990 г. (и советской перестройки) в “Манифесте социальной оппозиции” Зиновьев писал: “Называя себя оппозицией социальной, а не политической, мы тем самым хотим подчеркнуть, что не имеем ближайшей целью разрушение социального строя в нашей стране и даже реформирование его. Это не означает, что мы принимаем его. Это означает, что мы хотим действовать по правилам серьезной истории. Мы реалисты. Если бы нам было известно лучшее социальное устройство и если бы мы были уверены в возможности его реализации, мы стали бы бороться за него без колебаний. Но увы, мы пока не видим такой перспективы. Мы ставим перед собой более фундаментальную цель, а именно: борьбу за создание в нашей стране условий, в которых достаточно большое число граждан смогло бы начать обдумывание путей прогресса в интересах широких слоев населения, а не в интересах привилегированных слоев и правящей верхушки  (выделено мной. –А.Ф.)”.

Одна из главных черт научного творчества Зиновьева – это анализ социальной реальности в интересах широких слоев, а не привилегированных и, тем более, не правящей верхушки. Антикоммунизм и одновременно антикапитализм Зиновьева красноречиво свидетельствует об этом. Зиновьев вообще всегда не на стороне тех, у кого власть и деньги. Это его социальная и профессиональная (научная) позиция; впрочем, для интеллектуала социальное и профессиональное совпадает, по крайней мере, в тенденции. Но чтобы занимать такую позицию, надо быть, как верно говорит Зиновьев, “суверенным государством в одном лице”, что, разумеется, легче провозгласить, чем осуществить. Такое осуществляется всей жизнью.

Принципиальная установка на анализ социально-исторического развития в интересах (хотя и не всегда с позиций – здесь нет жесткого совпадения, нередки ситуации, когда ни господствующие группы, ни низы не воплощают адекватно социальную целостность, и интеллектуал, социальный аналитик не должен позиционно, структурно отождествлять себя с ними; отсюда – по Киплингу: “Останься прост, беседуя с царями, / Останься честен, говоря с толпой”) широких слоев населения, а не “буржуинов” и их холуев не может не вызывать симпатии. Это и есть подлинный демократизм, совпадающий с аристократизмом (духа, по крайней мере). Подлинный демократизм тесно связан с подлинной научностью, неслучайно демократия и научное мышление в строгом смысле слова (научность как доказательная теория) возникли одновременно, как две стороны одного и того же типа исторического субъекта, фиксирующего свою субъектность системным образом.

Подлинная научность и подлинный демократизм диктуют интерес к главному, к фундаментальному в обществе и знании. Общее для этой триады – подлинность, настоящесть. Самое ценное в Зиновьеве – это то, что он настоящий, подлинный. Об искренности и интеллектуальной бескомпромиссности не говорю – они очевидны. В критическом анализе “Гибели русского коммунизма”, в размышлениях над этой крайне насыщенной проблематикой работой (могло бы хватить на несколько толстых книг) я тоже старался быть максимально честным, искренним и бескомпромиссным (AmicusPlato, sedmagisamicaveritas).

III

В соответствии с зиновьевской концепцией, перестройка – это предательство. Или даже макропередательство, классовое предательство со всех сторон: сверху, снизу, сбоку; перестройка – результат (и процесс) предательства, совершенного руководителями страны (прежде всего Горбачёвым и его командой), партаппаратом, значительной частью интеллигенции и огромной массой населения.

Предательство? Хорошо. Но сразу же возникает вопрос: каковы причины массового предательства? Почему оно смогло осуществиться, не встретило сопротивления, т.е. каков его механизм? К сожалению, Зиновьев не ставит очень важный, если не самый главный, вопрос: почему на определенном этапе развития система вывела, вытолкнула наверх “плохишей”, отобрала в первые ряды тех, кто ее предал – всех этих “лукавых царедворцев”, безответственных краснобаев, хитрозадых вороватых завхозов и директоров, корыстолюбивых “советников вождей” и прочей бездари? Кстати, сам этот факт, даже без его объяснения, свидетельствует об утрате системой исторического коммунизма социального иммунитета, что бывает только в смертельно больных, отходящих системах. Он есть проявление глубочайшего кризиса: в здоровых социальных организмах так не бывает.

То, что Зиновьев назвал предательством, на мой взгляд, является результатом, а не причиной упадка системы; в лучшем случае – достаточное, но далеко не необходимое условие крушения системы. Для меня очевидно и бесспорно, что Горбачёв в течение какого-то времени пытался, насколько мог, насколько понимал ситуацию в стране и в мире, и насколько позволяли обстоятельства, спасать коммунистический порядок, и, разумеется, себя у власти в нем – по крайней мере, до осени 1990; после, пожалуй, только себя. Другое дело, что и обстоятельства не благоприятствовали, и возможностей было не много, ну а с пониманием дела было совсем плохо. Конечно, фраза Зиновьева из “Гибели…” об уникальном идиоте-правителе, который в приступе маниакального тщеславия вознамерился начать “перестройку” всей планеты, не понимая, что “Запад сам уже начал перестройку планеты, но по своим, западным, планам, и что в этих планах отведена роль разрушителя советского общества”, очень хлесткая и злая (к тому же нельзя разрушить то, что само не рушится). Но вот что в 1995 г. сказал президент США: “Используя промахи советской дипломатии, – говорил Клинтон, – чрезвычайную самонадеянность Горбачёва и его окружения, в том числе и тех, кто откровенно занял проамериканскую позицию, мы добились того, что собирался сделать Трумен с Советским Союзом посредством атомной бомбы. (Ср. с этим у Зиновьева: “дорвавшиеся в 1985 г. до власти реформаторы сделали неизмеримо больше того, на что рассчитывали на Западе”).

Правда с одним существенным отличием – мы получили сырьевой придаток, не разрушенное атомом государство, которое было бы нелегко создать”.

Сказано не грубо и не зло, но по сути – то же, что у Зиновьева за исключением тезиса о предательстве со стороны последнего генсека. Впрочем, прозападных, проамериканских деятелей в окружении Горбачёва, а затем Ельцина хватало – “Эк их, дряней, привалило”, как сказал бы Иван из “Конька-Горбунка”.

Коммунистический порядок спасти было практически невозможно. Демонтировать коммунизм и сохранить страну, империю – почти невозможно, очень трудно, это задача высшего “властного пилотажа”, и Горбачёву она (как Яковлеву, Шеварднадзе и др.) была не по плечу.

Проблема, думаю, не в предательстве, а в бездарности (как заметил Талейран по поводу захвата и казни герцога Энгиенского, это не преступление, это хуже – ошибка), или, скажем мягче, в неадекватности горбачевского руководства стоящим задачам, что, по сути, и зафиксировал Клинтон. Неадекватность эта, проявившаяся как внутри, так и вне страны (одна история воссоединения Германии, немало удивившая самих немцев, чего стоит), сыграла большую роль, но она, опять же, есть не исходная предпосылка процесса упадка, а один из его результатов, впрочем, активно воздействующим на другие результаты.

Почему лидерами коммунистов в 80-е годы оказались люди уровня Горбачёва и Яковлева, а затем – уровня Полозкова и Зюганова? То, что советский коммунизм ушел в прошлое под таким водительством, – знак беды. Его беды. Его системной беды. Впрочем, и лидеры других, некоммунистических движений, партий и фракций 90-х едва ли далеко ушли. Будь-то патриоты или демократы, антизападные или прозападные деятели, уровень-то примерно одинаковый – “игра была равна…”. Все те же краснобайство, тщеславие на грани эгомании, безответственность, некомпетентность, а в интеллектуальном плане – чаще всего помойка. В этом смысле Горбачёв – всего лишь частный случай (причем, еще не худший – все познается в сравнении, хотя чувства, которые вызывают такие люди как Горбачёв или Шеварднадзе у таких людей как Зиновьев и Бродский мне вполне понятны) того, что социолог назвал бы “кризисом лидерства”, т.е. ставшего очевидным уже в 80-е годы отсутствия настоящих лидеров, слоя настоящих руководителей, интеллектуально соответствующих уровню развития их же общества, не говоря уже о мировых стандартах?.

Так что же лежит в основе факта отсутствия лидеров?

Ясно что – неспособность системы продуцировать руководство, адекватное задачам 80-х годов, задачам политики в условиях крупномасштабных мировых сдвигов. А вот это уже, повторю, результат нормального долгосрочного функционирования данной исторической системы – коммунистической. Разве этот кризис, это властное безрыбье, на котором, прошу прощения, одни раки ставят раком других, не есть результат типичного для системы систематического отбора наверх человеческого материала, соответствующего ее природе, задачам, имманентной сути? А это уже не предательство, а нечто другое, это, как заметил по другому поводу Зиновьев, “балет безногих”.

К 80-м и в 80-е годы способность продуцировать именно (только?) таких лидеров, которые были “спродуцированы” – это тоже “достижение” коммунистической системы, логический и закономерный результат ее саморазвития. При этом необходимо выделить краткосрочный и долгосрочный аспекты проблемы. О последнем я скажу позже, тогда как суть первого в следующем.

Во второй половине 80-х к власти в СССР как на центральном, так и на областном партийном уровнях пришла “партийная молодежь” – люди 50-60 (с небольшим) лет. Горбачёв проломил стену, и в брешь, все расширяя ее, рванули “молодые” карьеристы, которых сдерживал “застой”. “Застой” он и был застоем для номенклатуры прежде всего не в экономическом плане (к тому же, экономика, хоть и очень вяло, но плелась вперед – эдакая “пара гнедых, запряженных зарею” коммунизма; Лигачёв – Егор, ты прав – верно это подметил, полемизируя со своим бывшим младшим товарищем Ельциным), а в служебном: не было ротации, служебные каналы были закупорены 70- и почти 80-летними. Последние как сели в конце 30-х – 40-е, так чаще всего и не уходили никуда, если только в мир иной. Исключения лишь подтверждают правило. Поздний (брежневский, загнивающий, сладко-гнилостный) коммунизм – “Золотой век” номенклатуры, стабилизировавший наконец (долой “культ личности” и “волюнтаризм”!) положение господствующих групп СССР, максимально снизил сменяемость первых секретарей обкомов, парткомов, ЦК компартий союзных республик. Руководство старело вместе с системой, но не уходило.

С Горбачёвым ситуация резко изменилась: места ушедших и “уходимых” в центре и на местах (“областная революция” 1987-1988 гг., когда многие “потомственные дворовые” и “собакевичи” в одночасье стали перестройщиками) заняли люди на 10-15 лет моложе прежних. Темпы ротации парткадров при Горбачёве побили, по некоторым подсчетам, сталинские 30-х, причем на этот раз обошлось без крови. Конечно же, смене, о которой идет речь, способствовали чисто биологические факторы, которые, впрочем, в таком контексте приобретают социальный характер. Вообще, социобиология, социобиологические факторы в коммунистическом порядке, в советской системе играли большую роль, и эта имманентная черта советского коммунизма еще ждет своего исследователя.

Итак, приход 50- и 60-летней “молодежи” – хорошо? С одной стороны, да. С другой – плохо; более того, как оказалось, катастрофично для системы, смертельная инъекция, системное самоубийство.

Вновь пришедшие во второй половине 80-х годов, конечно же, обладали большей энергией, чем их дряхлеющие предшественники. Однако они не обладали опытом последних – как внутри-, так и внешнеполитическим. Конечно, опыт “брежневцев” уже со второй половины 70-х годов не был адекватен ситуации в стране и складывающейся новой ситуации в мире – началу глобальной перестройки эпохи позднего капитализма, связанной с НТР; этот опыт отражал главным образом прошлое и поэтому становился основой грубейших ошибок, особенно во внешней политике. Зиновьев прав, называя горбачевцев дилетантами, но и брежневская система уже не была вполне профессиональной, в ней хватало дилетантизма. Если бы она была таковой, то никогда не пропустила, не допустила бы к власти дилетантов, в этом смысле горбачевизм – высшая стадия брежневизма, его логическое продолжение (хотя, разумеется, не во всем, что вполне понятно: 80-е – не 70-е).

Властно-управленческий и международно-политический дилетантизм горбачевцев связан с дилетантизмом брежневцев не только положительно, вытекая из него по логике ухудшения, деградации (потом эстафетную палочку подхватят ельцинцы – бурбулисы, гайдары, и это уже будет полный абзац. Или не полный, и “путешествие дилетантов” продолжается? Куда же дальше?), но и отрицательно, хотя и этот аспект жестко связан с природой системы, а не появился откуда ни возьмись. Суть в следующем.

Хотя значение и значимость опыта брежневцев стремительно падали, сам по себе этот опыт не исчезал, худо-бедно (ср. Громыко versus Шеварднадзе) он что-то обеспечивал по инерции.

У горбачевцев и такого не было. А что приходит, когда нет опыта, нет кругозора (точнее, есть – областной, провинциальный), а оказываешься не на провинциальном, а на державно-мировом уровне (именно такого уровня был устаревший опыт брежневцев)? Приходят импровизации – жалкие, дурацко-самоуверенные, ноздревско-маниловские и катастрофические – вспомним слова Клинтона – по своим последствиям (особенно если извне “помогут”, “споют” о величии, обласкают – “на дурака не нужен нож, ему с три короба наврешь, и делай с ним что хошь”).

Импровизации хороши на основе опыта и адекватного представления о реальности. В противном случае они не могут не быть авантюризмом или чем похуже. Но откуда было горбачевцам взять этот опыт, где набраться его, если на всех ступенях номенклатурной пирамиды, от середины вверх, долгие годы сиднем сидели, не подпуская к кормушке, персонификаторы “глубокого удовлетворения”, сделавшие все в их силах, чтобы максимально снизить темпы ротации, придать ей горизонтальные формы? Такая ситуация, возникшая на определенной стадии развития исторического коммунизма, заложена в его природе, в природе коммунистической власти, имманентна ей. Горбачевцы не возникли как deusexmachina, их появление и приход были заложены в самой природе Коммунистической Системы, ее системообразующих, господствующих групп. Горбачевизм – закономерный финал системы, а не “предательство”. И если называть это “предательством”, то, в соответствии с принципом системности, следует признать предательской систему в целом и логику ее развития (подробнее см. ниже). Правда, в таком случае “предательство” оказывается далеко не лучшей из возможных тавтологий. И вот здесь совершенно необходимо сказать слово в защиту горбачевцев, вступиться за них, замолвить словечко.

Опыт и профессионализм в любой корпоративно-иерархической системе набирается, шлифуется в ходе вертикальной мобильности, посредством постепенного прохождения различных ступеней – “все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц” (карьерных в данном контексте). Ротация кадров для любой системы – это не только обновление, но и обеспечение преемственности, это единство новизны и традиций. Система, ограничивающая ротацию не только лишает себя возможности к обновлению – это очевидное следствие, но и обрекает себя на прекращение, разрыв преемственности, а в определенный момент развития и на слом. Эти разрыв и слом могут произойти, как минимум, двояко.

Либо в результате “внутриклассовой” революции, когда “молодежь” свергает “стариков”, с логической необходимостью отвергает их систему как враждебную и рвет преемственность, по крайней мере, внешне (о том, насколько трудно разорвать внутреннюю преемственность даже в ходе “межклассовых” и кровавых революций, свидетельствует опыт послереволюционной Франции – см. Алексиса де Токвиля).

Либо эволюционным путем, когда с ускоренным уходом (вспомним 1982-1985 гг. в СССР) “стариков”, образуются пустоты, разрывы, которые и заполняются “новичками”. Само наличие пустот, разрывов лишает возможности сколько-нибудь значимой преемственности, передачи опыта, пусть и не вполне адекватного обстоятельствам, но хотя бы минимально предохраняющего от развала.

Однако реализация любого из вариантов, “революционного” или “эволюционного”, и ее результаты, во-первых, не вина “реализаторов”, а их беда; во-вторых, вина тех, кто создал такую ситуацию. Точнее – воплотил, поскольку создала такую ситуацию сама Коммунистическая Система. Если единственной целью, ценностью, средством и богатством системы является власть и ее передача от поколения к поколению, если при этом единственным по-настоящему эффективным средством и механизмом ротации кадров в системе оказывается террор (как это и было в СССР до конца 30-х и с некоторыми рецидивами во второй половине 40-х), то как только сокращается, снижает обороты, сводится к минимуму террор, сокращается, сводится к минимуму ротация кадров со всеми вытекающими последствиями. Горбачевизм – это не фатально-неизбежный (впрочем, как верно замечает сам Зиновьев, эволюция крупных систем необратима, а Россия/СССР/исторический коммунизм, бесспорно, суть крупные системы), но максимально-вероятный исторический результат-возмездие коммунистической системе “в третьем поколении” (руководства), которое с необходимостью, в полном соответствии с логикой системы, оказывается в ситуации прихода к власти без соответствующего опыта. В случае СССР это совпало (отчасти случайно, отчасти неслучайно, поскольку здесь переплелись несколько причинно-следственных рядоцепей различной природы, длительности и уровней) с качественными изменениями в развитии мировой Капиталистической Системы.

Новое руководство и к количественным-то сдвигам было не готово, ну а перед лицом качественных и их персонификаторов – западных лидеров вообще стушевалось. Сбылось предсказание Сталина, заметившего незадолго до смерти своим, главным образом, более молодым соратникам, что без него империалисты их как котят обманут – высоко сидел, далеко глядел небиблейский Иосиф. Но не поленюсь повторить еще раз: все это было следствием долгосрочных и среднесрочных тенденций развития системы. Результат – авантюризм, некомпетентность и апатия руководящего слоя в целом и первых лиц в частности. Комбинация трех названных выше качеств в том или ином виде и сочетании, часто встречается у руководства в финале исторических систем, достаточно вспомнить Николая II или Людовика XVI (кстати, оба, как и Горбачёв, почти непьющие люди, хорошие мужья и семьянины). И это еще одно свидетельство в пользу системного, системно-определенного характера горбачевизма, системно-заложенного характера того, что Зиновьев назвал “предательством”.

IV

Однако, как мы помним, предателями по Зиновьеву оказалось не только руководство и партаппарат, но и значительная часть населения, Короче, от коммунизма отказались все, как верхи, так и низы. Вот что пишет об этом Зиновьев: “…Происходило это предательство на глазах народа, при его попустительстве и даже с его одобрения. Народ как целое стал соучастником этого исторического преступления. Наш народ стал народом-предателем. Он предал свое прошлое, предал тех, кто принес ради него неслыханные жертвы, предал своих потомков, предал сотни миллионов людей на планете, смотревших на него как на образец, опору и защиту. Пройдут годы, может быть, века и наши потомки осудят нас как предателей, подлецов, дураков, шкурников, холуев, капитулянтов. И проклянут нас. И это будет справедливо, ибо мы заслуживаем такой суд”.

Этот пассаж вызывает у меня много сомнений. Например, что значит “заслуживает”, “заслужил”? А массовые репрессии 30-х – это тоже заслужено? Аналогичным образом обвинить народ в предательстве можно было бы и за события 1917 г. и Гражданской войны. И относительная степень предательства здесь еще выше, чем в случае с коммунизмом – хотя бы потому, что часть народа с оружием в руках сражалась с большевиками. С антикоммунистами в начале 90-х годов так никто не сражался, и этот массовый, легкий и психологически безразличный отказ от коммунизма, разрушение которого не вызвало, в отличие от событий 1917-1921 гг., яростного сопротивления, очень показателен. По логике “Гибели…” еще в большей степени как предателей и идиотов можно осудить советский народ за то, что в 30-е годы он метелил тех, кто в 1917-1921 гг. принес неслыханные жертвы, боролся за советскую власть. Даже если квалифицировать раннесталинский режим как народный, это не меняет ситуации, как верно заметил сам А.А.Зиновьев еще в “Зияющих высотах” и “Светлом будущем”, ситуация насилия не меняется от того, что большинство насилует меньшинство, навязывает ему свою волю, а не наоборот.

Так как же с “предательством” и “идиотизмом”?

Далее. Массовое предательство – это, в отличие от структурных кризисов 1941 г. и первой половины 50-х годов, на самом деле массовый и системный кризис. И системность эта выражается, помимо прочего, и в том, что не нашлось силы, готовой спасать исторический коммунизм, бороться за него. В 1917-1921 гг. было кого назвать предателями потому что было кому назвать. В 1991 г. назвать предателями было по сути некому (если не считать “великолепную семерку” гэкачепистов – “создал Бог и заплакал”).

То, что пришло на смену историческому коммунизму 70-80-х годов, оказалось во многих отношениях омерзительным, в некоторых отношениях не менее, а то и более омерзительным, чем многое в коммунистическом порядке; во многих отношениях новое стало регрессом по отношению к старому. Но это не значит, что старое заслуживало спасения и борьбы за него. Чем лучше разлагающийся коммунизм результатов его разложения? То-то. Тем более, что вторые суть следствие первого.

Старый порядок свергают (или дают ему упасть) в надежде, а порой в уверенности, что удастся создать новый и прекрасный (более или менее) мир. Действительность, однако, такова: реализуется то, что имеет больше всего шансов реализоваться в соответствии с логикой развития данной системы (социальной природы ее и ее системообразующего элемента, т.е. господствующих групп), в зависимости от качества наличного человеческого материала и международных условий. Я особо подчеркиваю фактор логики развития системы.

Кстати, думаю, Зиновьев в “Гибели…” противоречит себе, когда говорит, что система – это всего лишь абстракция – это там, где он пишет, что победа Запада над Советским Союзом не была победой капитализма над коммунизмом, “холодная война” была войной конкретных народов и стран, а не абстрактных систем”. Оставляя в стороне утверждение самого же Зиновьева, что Советский Союз противостоял единой надстрановой западной системе (надстрановая система и есть капитализм), отмечу, что невозможно отделить страну и народ от социальной системы, в которой они живут. СССР был устроен на основе иных социально-экономических принципов, чем Запад, – на некапиталистических, антикапиталистических, и поэтому же сам факт его существования, как совершенно верно отмечает автор “Гибели…”, объективно сокращал возможности Запада эксплуатировать мир. На капиталистической основе, добавлю я.

Сам Зиновьев утверждал, и я с ним согласен, что в Отечественной войне победила сталинская система, которая оказалась мощнее гитлеровской. Что же, выходит, победила абстракция? Одна абстракция победила другую? Нет ничего более конкретного, чем социальная система (хотя, разумеется, “система” – это понятие, но не в смысле максвеберовского “идеального типа”), ее конкретность выражается в институтах, структурах (в том числе, повседневной жизни), типах поведения. Да и сами тексты Зиновьева о коммунизме или о западнизме – это тексты о системах определенного и вполне конкретного типа.

Тема “холодной войны” очень интересна и важна, а потому соблазнительно двинуться в этом направлении. Однако по этому вопросу у меня с Зиновьевым почти нет разногласий. Например, для нас обоих “холодная война” – это первая по-настоящему глобальная война и в качестве таковой – мирная (“горячими” были ее локальные проявления). Все это делает “холодную войну” уникальным явлением, реальный анализ которого нам еще предстоит, и чем скорее, тем лучше. У нас еще будет возможность поговорить о “холодной войне” на страницах “Русского исторического журнала” – приближается десятилетие ее формального окончания, а пока что вернемся на социально-историческую “тропу”, которая возвращает нас к проблемам перестройки и крушения коммунистического порядка.

V

Вопрос: если некий порядок был массово “предан”, если от него отказались, быть может в этом и есть историческая правда и справедливость? Может – поделом? Может – “ступай, отравленная сталь, по назначенью”?

Можно сказать: народ – дурак, сам себе на шею посткоммунистическое ярмо надел, ведь жизнь после крушения для массы населения стала хуже. И действительно так: то, что называют реформами, на самом деле было очередным (третьим или четвертым, в зависимости от угла зрения) в русской истории переделом власти и имущества, сопровождавшимся экспроприацией широких слоев населения, превращением их в андеркласс и т.д. и т.п. Все правильно. Но ведь так же произошло с населением в 20-30-е годы после большевистской революции. Так очень часто происходит после революций – будь то Великая французская или Октябрьская. Как заметил Дж.Оруэлл, революции совершают пролы, но плодами всегда пользуются средний и выше классы, причем в ущерб пролам – обычное дело. За сотню лет до Оруэлла на примере посленаполеоновской Франции это на пальцах показал Токвиль.

Значит ли это, что народ, свергая старый строй, дурак? Нет, не значит. Вообще, почему люди восстают – вопрос сложный, и на него трудно дать какой-либо один, однозначный ответ. И все же, если искать какую-то единую формулу, единый знаменатель, то они просты – надежда. Революциями движет надежда – на лучшее, на справедливость, вера в светлое будущее. Разумеется, эта надежда опирается либо на объективную реальную невозможность жить по-старому, либо на не менее реальную субъективную уверенность, что по-старому жить невозможно – обрыдло. С точки зрения практики это одно и то же, поскольку революции суть взрывы субъектной энергии, непосредственно из системной логики невыводимые, стирающие грань между случайностью и закономерностью, свободой и необходимостью[i].

Значит ли это, что глупость, дурь не играют никакой роли в революциях? Отнюдь нет, еще как играют: теперь мы знаем какую роль в революциях играет глупость и как негодяи ее используют, – так писали Маркс и Энгельс после европейской революции 1848 г. Но это не значит, что поднимаясь против старого порядка или не защищая его, народ совершает глупость или, тем более, предательство. Поэтому возьму на себя смелость и отвечу за народ: советский народ не заслужил осуждения за то, что на рубеже 80-90-х годов не защитил коммунизм. Что защищать? Кого?

Сам Зиновьев пишет, что только самые глупые партработники были искренними приверженцами идеалов коммунизма, основная масса решала проблемы устройства в жизни. (Решала, добавлю я, пока система могла им в этом помочь, вознаградить за службу; как должны себя вести такие практические люди, когда ресурсы их системы исчерпаны? Так, как они себя и повели. Это – предательство? Да здесь просто слово это неуместно: не может быть предательства внутри карьерно-предательской жизненной позиции. Не может.) Так что же, народ должен был дружно броситься защищать этих карьеристов? Уверен, что Зиновьев так думать не может, но по его логике в “Гибели…” получается именно так, ведь отделить, дифференцировать в реальной жизни, в социальной практике революционное прошлое, революцию, идеалы коммунизма и т.п. от тех, кто все это присвоил, от тех, кто на этом делал карьеру, невозможно. Утверждать обратное – это впадать в реакционно-романтический шестидесятнический соблазн восстановления некоего “хорошего”, идеального ленинского коммунизма “комиссаров в пыльных шлемах” против “плохого” сталинско-брежневского. И это при том, что на самом деле второй есть результат логического развития первого.

Защита коммунистических основ жизни общества автоматически означала защиту привилегированных слоев, эти основы воплощавших и охранявших. Вот что писал по этому поводу сам Зиновьев в “Желтом доме”: “Им (привилегированным слоям советского общества. – А.Ф.) приходится так строить свою жизнь, что они подымаются в верхи уже сформировавшимися носителями и хранителями основ жизни общества. Подавляющее большинство из них привносит в себе карьеризм, лицемерие, цинизм, чванство, осторожность, стремление уклониться от ответственности и риска, тщеславие, стяжательство, нетерпимость, идеологический кретинизм, склонность к интриганству и прочие качества, ставшее теперь притчей во языцех. В среде лиц привилегированных сословий складывается такая ситуация с моральной и психологической точки зрения, по сравнению с которой ситуации, описанные Бальзаком, Мопассаном, Достоевским, Чеховым и другими великими критиками жизни прошлого общества, вызывают умиление. Там еще была возможна литература и нравственное негодование. Здесь же остается одно – выругаться матом и опустить руки. Здесь идет ожесточенная борьба, но не за существование, а за лучшие условия такового, за многочисленные материальные и духовные блага и привилегии, сила соблазна которых неотразима. Не опуститься в народ, подняться над ним как можно выше, занять как можно более высокую позицию, получить как можно больше привилегий – вот стрежень всей социальной жизни привилегированных слоев”.

Неужели народ должен был защищать этих, карабкающихся по его головам, их ценности и идеологию, обеспечивающие воспроизводство их привилегий и передачу последних их потомству?

Как не так.

Защищать систему. Ту, в качестве практического руководства для жизни в которой сам же Зиновьев предложил спунологию и иванизм-лаптизм, которые, среди прочего, включают следующее: “Ни в коем случае не становись в положение человека, болеющего за интересы своего государства, своего учреждения… Тебе наплевать на интересы учреждения, в котором ты получаешь свою жалкую зарплату, и на интересы дела, которому ты служишь с целью заработать на пропитание. Тем более тебе наплевать на интересы государства (ибо это на практике всегда суть интересы привилегированных лиц твоего государства)”.

Подобная стратегия может быть предложена только в таком обществе, где разрыв между верхами и низами, их интересами и целями, необратим и очевиден.

В самом конце “Гибели…” Зиновьев пишет о том, что в начале 90-х в России произошел разрыв поколений, что поколение предателей разрушило механизм преемственности поколений и т.п., что Октябрьская революция, Гражданская война, победа в Отечественной войне, превращение страны в сверхдержаву – все это теперь перестало быть ценностями.

На мой взгляд, налицо смешение причины и следствия. Само разрушение механизма преемственности поколений, произошедшее в брежневское время, породило то, что Зиновьев именует предательством и негодяйством. Если же говорить о том, что Октябрьская революция, Гражданская война, Отечественная война, сверхдержавность СССР для огромной части нашего населения перестали быть чем-то значимым, ценностью, то, во-первых, это произошло не сегодня и не вчера, а началось несколько десятилетий назад. Во-вторых, первопроходцами здесь была именно партийная верхушка, т.е. официальные носители и защитники этих ценностей – сам же Зиновьев заметил в “Светлом будущем”: “Цинизм есть реальная идеология господствующих слоев нашего общества”, “форма идеологии, практически регулирующая поведение людей” и привилегированных групп. В-третьих, и это главное – именно коммунистический режим своей практикой (включая “идеологическую”) в течение всего послевоенного периода объективно компрометировал эти ценности, подрывая веру в них. Одно празднование 100-летия со дня рождения Ленина, породившее массу анекдотов, чего стоило! А разве могли появиться анекдоты о Чапаеве, если бы Гражданская война и ее герои воспринимались всерьез? Когда появились эти анекдоты? При Горбачёве?

Впрочем, зачем далеко ходить. “Зияющие высоты” – блестящее сатирическое (и реалистическое!) изображение советского общества, его истории, его ценностей. Само появление такой работы свидетельствует о далеко зашедшем процессе разложения. О здоровых и молодых обществах или, точнее, по поводу здоровых и молодых обществ такие произведения не сочиняются. Салтыков-Щедрин и Зиновьев приходят в конце систем, в их предвечерье, когда не остается надежды, когда верхи “предали” те идеалы, борьба за осуществление которых объявлена в качестве raîsond'êtreсуществования системы, когда “идет по слову и по крови гнилостное брожение” (Ю.Тынянов). Можно ли представить литературное творчество Зиновьева с его Ибанском, “иванизмом-лаптизмом”, с его трагическим мироощущением и многим другим в обществе, где еще не произошел разрыв поколений, где не подорвана вера в коммунистические идеалы и ценности? А позиция “суверенного государства в одном лице” – это что, идейно-поведенческий комплекс, сложившийся как реакция на здоровый неатомизированный и нерепрессивный социум со значительным потенциалом самоуничтожения? “Желтый дом” – это картинки из жизни высокоморального и высокоидейного общества? Ну пусть мне кто-нибудь попробует это доказать, желательно публично. А картины Александра Александровича, которые меня, любителя Босха и Брейгеля, приводят в восторг, это что – фиксация здорового общества, разломы и предательства которого и в котором – лишь впереди, а не позади? Горбачёв – раньше или позже – не мог не появиться в том обществе, которое описал Зиновьев в 70-е годы.

“К моему великому сожалению, я должен признать, – писал Зиновьев в июле 1986 г. в “Вынужденном предисловии” к оконченной в 1982 г. книге “Иди на Голгофу”, – что моя бывшая родина не заслуживает никакого морального уважения, что она превратилась в воплощение подлости и пошлости коммунистической тенденции эволюции человечества. В моей дальнейшей литературной и научной деятельности я намерен сделать все зависящее от меня, чтобы изобразить советское общество без всякого снисхождения к неким трудным обстоятельствам его истории. Эти обстоятельства давно исчерпали себя. И привычка этой страны ко всеобщей и всепроникающей подлости стала ее подлинной натурой”.

Сильно сказано. Очень сильно. Хочу особо выделить мысль о пошлости и подлости коммунистической тенденции эволюции человечества, ставшей вполне очевидной к моменту прихода Горбачёва, а не после него.

Процитированная мной мысль – не случайность в построениях Зиновьева и с научной, и с этической точек зрения: “Что нужно было, чтобы остановить расползание нашей мерзости (т.е. исторического коммунизма. – А.Ф.) по всему свету?” – ставит вопрос Зиновьев в “Желтом доме”. Что не менее важно, сам автор этой блестящей книги увязывает реальную мерзость с идеалами, их осуществлением: “Социальное негодяйство… объективно прет изо всех пор нашего общества… Оно есть закономерный продукт наших идеалов”. Не могу не согласиться и аплодирую.

Нельзя не согласиться с Зиновьевым и в том, что антикоммунистическая пропаганда и риторика начала 90-х годов сделали свое дело и наложили свой отпечаток – сильный и негативный – на восприятие многими, прежде всего молодежью, советского прошлого. Однако наложился этот отпечаток на уже подготовленную почву неверия в пропагандировавшиеся историческим коммунизмом, его хозяевами, идеи и ценности. “Пусть живет КПСС на Чернобыльской АЭС” – этот лозунг на транспарантах февральской демонстрации 1990 г. в Москве свидетельствует об отношении к КПСС, сложившемуся к тому времени в обществе. А как иначе можно было относится к организации, историческая суть которой по отношению к населению формулируется так:
Объявляем вам, козявки-человеки!
Установлено отныне и навеки
Вплоть до старости и с самого измальства
Все за вас решать намерено начальство.
Ему лучше знать, что кушать вам и пить.
И в каких штанах по улицам ходить.
И какие книжки следует читать.
И про что стихи и оперу писать.

Догадались, кто автор стихов?

Значит, такое вот начальство надо было защищать? Да и как защищать, если по верному замечанию Зиновьева, “начиная с некоторого момента все положительные качества коммунизма оборачиваются против тех, кто его сохраняет и упрочивает”.

VI 

А вот в чем на мой взгляд, согласиться нельзя, так это с тезисом А.А.Зиновьева о том, что хотя уже в советское время у населения существовало низкопоклонство перед Западом, государственная идеология боролась с этим явлением и сдерживала его, но с перестройкой эта “политика” рухнула. Здесь у меня сразу три сомнения-возражения-вопроса, но для начала отмечу, что в “Желтом доме” Зиновьев писал о другом, – о том, что в Советском Союзе “правящая группа оказывает сильнейшее влияние на подвластное общество, сея в нем психологию и мораль мафиозного, гангстерского типа. Одним людям это дает образцы для подражания, в душах других вызывает тоску и уныние, в-третьих – злобу и цинизм”. Вот так.

Во-первых, если низкопоклонство перед Западом было уже в советское время, да такое, что с ним приходилось бороться на государственном уровне, то перед нами явно нездоровое с коммунистическо-системной точки зрения общество, в котором идут массовые антисистемные процессы. Возникает вопрос о причинах этих процессов, и причины эти должны быть найдены в самой системе.

Во-вторых, что мы конкретно имеем в виду под “низкопоклонством перед всем западным”? Перед чем – западным? Перед вещами, музыкой, модой и т.д. и т.п., т.е. перед товарами массового потребления? А что же, коммунистическая система не смогла обеспечить население товарами массового потребления в необходимом количестве и необходимого качества? Не смогла. Почему? Потому что была ориентирована, направлена на другое, задумана иначе, не рассчитана на обеспечение массового потребления. И в то же время эта система была массовым обществом. Налицо одно из противоречий советского социума – массовое общество без массового потребления. Советская система, как заметил А.А.Семёнов, умела “делать штучный товар, концентрироваться на определенной задаче, заставлять мозги работать на себя. Но как только доходило до дела, где решающим звеном становился средний человек, то ничего не получалось. Советский Союз впервые сломал зубы на массовой продукции – персональных компьютерах, автомобилях для каждого. Этот перечень можно продолжать”.

Прямо по И.Губерману:
Скука. Зависть. Одиночество.
Липкость вялого растления.
Потребительское общество
Без продуктов потребления.

И это при том, что в принятой на XXI съезде (октябрь 1961 г.) КПСС программе черным по белому было написано: “Высшая цель партии – построить коммунистическое общество, на знамени которого начертано: “от каждого по способностям, каждому – по потребностям”. Но характер потребности каждого и всех советская система, система исторического коммунизма удовлетворить не могла.

Бесспорно, в 1960 г. большая часть населения страны жила несколько лучше, чем в 1950, в 1970 – лучше, чем в 1960, а в 1980 – чем в 1970, но 1980 г. все и кончилось, потом поехали в противоположном направлении, что еще более подрывало веру в строй и его ценности. Но сейчас не об этом. Тридцатилетие (1945/50-1975/80) несомненного роста, вполне реального улучшения массового благосостояния была таковым не только для советских людей, но и для значительной части мирового населения. То был период подъема мировой экономики, “повышательная волна” кондратьевского цикла, на которой вместе со многими другими, включая страны Азии и Африки, исторический коммунизм и взлетел. В 1968/75 начался отлив, но СССР, в отличие от многих других стран, удержался на гребне волны благодаря скачку цен на нефть начала 70-х и разным фокусам ОПЕК. Ну а в начале 80-х пришла расплата.

Тем не менее, в течение 30 лет советские руководители могли говорить о том, что мы движемся вперед (хотя темпы роста производства от пятилетки к пятилетке снижались). Правда, движение вперед по линии “каждому по потребностям” было объективно очень медленным. Постепенное расширение контактов с Западом (которое шло с элиты, распределяясь с нее на нижние этажи социальной пирамиды, сверху вниз – отметим это и вернемся к этому позже), знакомство с жизнью и бытом “загнивающего капитализма”, демонстрационный эффект – все это многократно усиливало субъективно-массовое восприятие отставания, порождало недовольство и, самое главное, такие потребности, которые “система работ” (воспользуемся термином Маркса) исторического коммунизма удовлетворить не могла. Это, в свою очередь, не могло не породить большего или меньшего восхищения материальной стороной западной жизни, “…все иностранное ибанцы тоже любят. Во-первых, потому, что оно дороже и достать его труднее. Доставать-то приходится из-под полы втридорога, во-вторых, в иностранном сам себя чувствуешь чуть-чуть иностранцем и чуть-чуть за границей. Заветная мечта ибанца – что бы его приняли за иностранца. И тогда, кто знает, может без очереди пропустят, может не заберут, может номер в гостинице дадут без брони высших органов власти и без протекции уборщицы. А еще более главным образом для того хочется ибанцу быть как иностранец, чтобы прочие ибанцы подумали про него: глядите-ка, вон иностранец идет, сволочь!” (“Зияющие высоты”). Вот такая, понимаешь, Haβliebe, ненависть-любовь, любовь-восторг к западной системе материального производства и потребления.

Но разве не эти критерии – производство, производительность труда и уровень потребления – официальная идеология и пропаганда фиксировали как главные, по которым и шло соревнование с капитализмом? Эти. За то и спрос. И получилось, в соответствии с этим спросом, что гнилушка-капитализм лучше справляется с реализацией одной из центральных задач Программы КПСС, чем сама КПСС (отсюда анекдот, в котором Никсон говорит Брежневу: “А если хорошо заплатите, то мы вам и коммунизм построим”), и чем дальше, тем яснее это становилось все большей части населения и, что еще важнее, его городским сегментам, т.е. наиболее активным и информированным. В конце 70-х – начале 80-х годов все стало ясно и очевидно до боли – в этом, сравнительно-субъективном смысле именно тогда коммунизм испустил дух; годом раньше советские войска вошли в Афганистан, двумя годами позже начнется “стахановская трехлетка” смертей престарелых вождей: три года – три трупа.

Так что же тогда такое “низкопоклонство перед западным”, о котором говорит Зиновьев? На деле выходит, что это нормальная и закономерная тяга к тому, что обещано властью и что она обеспечить населению (но не себе) не может, да и не хочет. Это логически и социологически вполне объяснимое восхищение не просто тем, что люди живут лучше, а тем, что люди живут лучше по показателям, провозглашенным в качестве критериев и целей собственной властью, тем, ради чего гробятся, платя если не жизнями, то здоровьем.

А раз плóчено – обеспечь. Ах, не можешь… А себе, значит, сука, можешь?

И действительно, власть, господствующие группы, себя, свой уровень жизни обеспечивали на основе провозглашенных им критериев и целей. “Они и так уже при коммунизме живут, что им о народе думать”, – эту фразу о советской верхушке я часто слышал в детстве во дворе от мужиков, беседовавших “за жизнь”. Более того, это обеспечение шло главным образом и все больше и больше с Запада и за счет него – импортные шмотки, ширпотреб, бытовая техника, мелочевка. В послевоенное десятилетие – главным образом из Германии, затем – из США; правда и населению кое-что перепадало (читай “Трофейное” Бродского), однако масштабы “чемодании” (В.Высоцкий) простого люда конечно же несопоставимы с таковой “элиты”. Цитирую (по памяти) “Зияющие высоты”: стремление не жить по законам собственного общества (т.е. ездить за рубеж, удовлетворять там или посредством закрыто-распределяемого импорта свои материальные потребности и не только материальные) есть главное стремление привилегированных групп коммунистического общества. Примеры? Сколько угодно. Так, по воспоминаниям представителей обслуживающей “интеллектухи” Андропова, у него была очень большая коллекция джазовой музыки, которая официально, мягко говоря, не одобрялась: вспомним лозунг “сегодня он танцует джаз, а завтра Родину продаст” или хрущевское “джаст – музыка пидирасов”. Вспомним любовь Сталина к вестернам, других вождей – к порнофильмам в частности и подобного рода продукции вообще. Своими глазами в 1970-1980-х годах видел календари и календарики с обнаженными девицами, печатавшиеся специально для партэлиты: на одной стороне ню, а на другой календарь с “красными датами” 7 и 8 ноября, 1, 2 и 9 мая. Примеры можно множить. А быт! И здесь мы подходим, пожалуй, к самому главному.

В-третьих, с учетом сказанного, “борьба государственной идеологии с низкопоклонством перед всем западным” это штука насквозь лживая и фальшивая, поскольку главными низкопоклонниками в шмоточно-развлекательно-потребностном плане выступали именно те, чьи интересы выражала и представляла “государственная идеология”, борющаяся с низкопоклонством (населения) перед западным. Ясно, что такая “борьба” не просто не могла быть эффективной, но была контрпродуктивна, особенно в обществе, где (цитирую “Зияющие высоты”) “властям в глубине души никто не верит”. Но дело даже не только и не столько в этом, а в том, что в подобном контексте такая “борьба” – это объективно и по своей главной функции, прежде всего не “идеологическое упражнение”, а комплекс мер, не позволяющий населению иметь такие материальные блага и уровень жизни, который обеспечивают себе – на западной основе – верхи. Это стремление обеспечить свое отличие от народа, выделенность из него. Таким образом, вся ситуация с “низкопоклонством”, хотя и сохраняет некий “идеологический” аспект, перемещается в сферу распределения, социального неравенства и обеспечения последнего путем недопущения населения к “западным благам” будь-то в форме ограничения загранпоездок, ранжированно-фильтруемого допуска к распределению загрантоваров (от “шмоток с лейблами” до закрытых кинопросмотров) и антизападной пропаганды, обличения “западного образа жизни” (“их нравы”).

“Западнизация” (“обуржуазивание”) образа жизни советских верхов началось не при Горбачёве и не при Брежневе, все это имело место при Хрущеве и Сталине (достаточно почитать воспоминания “государственных деятелей” и представителей “советской интеллигенции” той поры или, например, “Дневник” и самую позднюю прозу Ю.Нагибина), начиналось при Ленине, хотя, конечно же, системные черты стало обретать после 1945 г. (когда барахло из Германии везли вагонами, машинами, вплоть до того, что, по рассказам отца, иные военачальники в “своих владениях” ставили шлагбаум, чтобы останавливать и шмонать-присваивать то, что везли возвращавшиеся званием и чином пониже – по Брейгелю-старшему: “Большие рабы пожирают малых”), а обрело в 50-60-е годы.

Система, фиксирующая социальные различия (различия между слоями, верхами и низами) по степени доступа к благам и потребностям, которые нельзя или почти нельзя создать и обеспечить на основе имманентной ей системы работ и возможно лишь “импортировать”, обречена – обречена рано или поздно на поражение от системы-экспортера. Как говорил Тацит, первыми поражение в бою терпят глаза. Потом – все остальное. В системе-импортере “низкопоклонство” перед образом жизни системы-экспортера становится системной характеристикой, и с определенного момента – мощнейшим психологическим оружием “экспортера” (в нашем контексте – Запада). При этом, однако, следует помнить, что вся эта ситуация есть следствие, вытекающее из социальной природы коммунизма, его власти, специфики господствующих групп и имманентных им способов самоорганизации и саморанжирования, фиксации слоев-уровней на основе качества и количества потребления (иначе в обществе без частной собственности быть не может).

Поэтому, если рассуждать в терминах предательства, то приходится констатировать: сначала система в лице ее системообразующего элемента предала народ, население, а затем он ответил ей тем же:“Как царь с нами, так и мы с царем”. В 1976 г. “Зияющими высотами” Зиновьев по сути вынес приговор коммунизму. Когда пятнадцать лет спустя народ позволил этому приговору осуществиться, помог упасть тому строю, про власть которого Зиновьев писал, что она “в силу социальных законов присваивает ум и волю общества” (кому понравится?), а еще через два не дернулся чтобы помочь этот приговор отменить, Зиновьев обвинил народ в предательстве. Сверхкомплексная логика? В “Желтом доме” сказано, что “наша система в принципе есть жизнь на грани краха”. Но это значит, что крах может наступить в любой момент (“Вдоль дороги все не так, а в конце подавно”. – В.Высоцкий), его возможность – системная черта данного социума. Но тогда при чем здесь предательство? Молодому Ленину приписывают фразу, которой он (якобы, а может и вправду) ответил на слова жандарма: “Что вы бунтуете, молодой человек?! Перед вами стена”. “Стена, да гнилая, ткни – и рассыпется”, – ответил Ульянов. Россия на рубеже XIX-XX вв. была гнилой стеной. Коммунизм в 70-80-е – тоже.

Сама КПСС в 60-80 гг., если рассуждать в предложенных в “Гибели…” параметрах, по сути предала, выхолостила и скомпрометировала свои официальные цели и идеалы, сделала их, саму себя и коммунистический режим предметом насмешек и анекдотов: “Никто сейчас столько не делает для дискредитации коммунизма, как само наше высшее руководство и официальные власти” (это – из “Светлого будущего”). На защиту этой власти, этого режима должен был стать народ? Ну, если только народ – законченный идиот. Это – во-первых. Во-вторых, какой такой народ? “Никаких народных масс, в строгом смысле слова, нет. Есть низшие слои общества, уже не играющие решающей роли в деловой жизни страны. Огромное число чиновников само входит в массу населения”. Это – из зиновьевского “горбачевизма”, не откуда-нибудь. В-третьих, население предало коммунистические идеалы? Это какие идеалы – те, о воплощении которых Зиновьев в “Зияющих высотах” (“Последнее пророчество”) написал:
Все так и будет, господа.
Мечта в реальность воплотится.
И благодать та будет длится
Во все грядущие года.
Но я о райской … той,
Сказать по-честному, не сохну,
Я даже рад, что скоро сдохну,
Не встретясь наяву с мечтой.

Хороши идеалы, если лучше сдохнуть, чем дожить до их реализации. Значит, отказ от них – предательство?

А вот еще, из моих любимых стихов Зиновьева:
Ушел в забвенье Чингачгук.
И кожаный Чулок.
И Д'Артаньян. Упал из рук
Поломанный клинок.
Атос, Портос и Арамис.
Их больше не ищи.
Не вспыхнут в памяти на миг
Заветные плащи.
В ничто ушел король Ричард
Второй Плантагенет.
Айвенго и Квентин Дорвард.
И этих тоже нет.
А кто остался тут со мной?
Кем ныне окружен?
Мечтой-фантазией какой
Мой разум загружен?
Овцу спасающий чабан?
Искатель, где руда?
Летящий в космосе чурбан?
Ударник измтруда?
Частицу ищущий малец?
Находчивый шпион?
Забивший шайбу молодец?
Неужто это – он?
Увы, замены нету ей.
Пропала сказка та.
Они ушли. В душе моей Осталась пустота.

Можно ли (как?) предать систему, порождающую пустоту в душе, опустошающую душу, порождающую фальшь?

Думаю, исторически последним случаем единения, ощущения чувства единства и общности между различными слоями советского общества, включая верхи и низы, был полет Гагарина. Узнав о нем, толпы людей двинули на Красную площадь, их не надо было звать, они пошли туда, где сидит Власть, с которой они хотели разделить радость. Пожалуй, еще несколько лет – до середины 60-х была некая инерция, а потом, еще до чехословацких событий (ну а после них – очевидно) социальная фальшь, призванная скрыть взаимообособление верхов и низов, стала вполне различимой, ощутимой. Даже я почувствовал эту фальшь, это изменение, отразившееся и на страницах любимых и регулярно читаемых журналов – “Техника – молодежи”, “Вокруг света”, “Знание – сила”: все хорошо, да что-то нехорошо – искренность оптимизма, как я это понимаю сейчас, исчезла. Я говорю “даже”, поскольку был обычным советским ребенком, гордым успехами своей страны (Победа, космос, хоккей) и занятый уроками, футбол-хоккеем и книжками. Мне все, или почти все, нравилось в жизни. Кое-чего я, правда, не понимал – например, за что в очередной раз исключили из партии отца, про которого я знал – он человек справедливый, коммунист, уверенный в правоте этого строя и достижимости его целей, особенно после того, как кончилось “Ёськино время” и осталось только повыкорчевывать “культят” (ах, как наивен был этот человек, бумагу о снятии последнего партийного выговора с которого нам принесли аккурат в момент, когда мы вернулись с кладбища, где похоронили отца; спасибо КПСС – “ныне отпущаеши”). Однако в целом для меня в моем детстве, каждый день которого начинался с “На зарядку становись!” и “Пионерской зорьки” по радио, все было хорошо и правильно.

Это потом, пять-шесть лет спустя, будучи студентом университета, я пойму все или почти все – про неравенство, про верхи и низы, лживость идеологии и пропаганды, и про многое другое. В середине 60-х годов я этого не понимал, но то, что в моих любимых журналах появились фальшивые ноты в изображении картин будущего, натужный оптимизм, тень обмана, я почувствовал очень хорошо. “Ненадежность обещаний властей становится привычной формой государственной жизни. Властям в глубине души никто не верит”. Так говорится в “Зияющих высотах” о времени на стыке правлений Хрущёва (Хряка) и Брежнева. Все правильно.

Зиновьев говорит, что советский народ остался пассивным, безучастно смотрел, как разрушают коммунистический строй, по сути – обвиняет его в этом. Помимо того, о чем уже сказано выше, должен отметить: народ большей частью вообще пассивен (“народ безмолвствовал”), он живет своей бытовой повседневной жизнью, именно она занимает его главным образом и в принципе я не могу сказать, что это не нормально. Это так даже в годы потрясений. Вспомним строки из “Войны и мира”: “Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей шла, как и всегда, независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапартом, и вне всех возможных преобразований (выделено мной. – А.Ф.)”.

Но зачем так далеко ходить – ко Льву Толстому? Обратимся к Александру Зиновьеву: “Большинство членов массы пассивно. И они приходят в движение, возбуждаются к действию небольшой группой активистов. Наличие таких активистов есть элемент социальной структуры масс”. Это – из “Желтого дома”. 

Если учесть, что советская система отстраняла, как отмечает Зиновьев, массы населения от активной социальной и политической жизни, что ее активное начало отчуждено власти и властью (с этим вступает в противоречие тенденция системы к пассивному включению во власть все более широких сегментов населения), т.е. лишала их возможности выступать в качестве субъекта, то стоит ли удивляться, что исход событий августа-91 и октября-93 решило ничтожное меньшинство? Ни в Коммунистической Системе, ни в Русской Системе, исторической структурой которой является коммунистический строй, иначе и быть не могло.

Вне и помимо всех возможных преобразований основная масса людей живет “настоящей”, “медленной” жизнью. Так было в октябре 1917 г. в Петрограде, когда в течение двух недель ползучего большевистского переворота люди продолжали ходить в магазины, кафе, синематограф, просто лузгать семечки – бóльшая часть осталась в стороне от происходящих событий. Примерно то же происходило 19-21 августа 1991 г.: хотя вокруг Белого дома собралась огромная антигэкачепистская толпа, в процентном отношении к населению Москвы это было ничтожно мало. Правда этого хватило, чтобы парализовать “семерку” и иже с ними, ну а 3-4 октября 1993 г. на Белый дом хватило четырех танков (и спасибо “Альфе”, не допустившей кровопролития). Во всех случаях для решения успеха дела хватило очень малых сил.

О чем это говорит? Именно о том, что основная масса, как правило, безучастна к великим, широкомасштабным историческим событиям. Это – правило, регулярность жизни. Хорошо это или плохо – другой вопрос, по-видимому, когда – как. Ясно, однако, что чем более коррумпирована верхушка, чем больше она дискредитирована в глазах населения, тем меньше последнее ассоциирует себя с ней и ее ценностями (расцвет в 60-70-х годах анекдота как жанра, помимо прочего, профанирующего официальные ценности, свидетельствует не только о большей свободе, наступившей после окончания ранней – брутально-народной фазы комстроя, но и об определенной эволюции этого строя в целом), тем в меньшей степени это население готово защищать свой строй и его хозяев. А то еще и двери с окнами в подожженном доме заколотят, подобно Архипу из пушкинского “Дубровского” с его: “Как не так!”.

Что должно было заставить население защищать коммунистов? От кого? От “преступного режима”? Но, во-первых, “преступный режим” – это метафора, а не юридическое понятие. В соответствии с каким правом можно судить режим? Его собственным? Нет. Международным? Нет. Нацистский режим, НСДАП, в Нюрнберге формально судили по естественному праву, а по сути – по праву силы, по праву победителей. Справедливость и право не всегда совпадают.

Это одна сторона дела. Есть и другая: “преступный режим” – с чьей точки зрения? С точки зрения каких классов и групп?

С точки зрения общечеловеческой? Что такое общечеловеческая точка зрения?

С точки зрения народа? Что такое народ? Как “читать” и определять оценки народа? К тому же, в 30-е годы одна часть народа мордовала-мочила другую часть народа. Тупик.

Ладно, допустим, договорились, что “преступный режим”, “преступная власть” – это такая, которая ведет себя как завоеватель по отношению к собственному народу, выводит себя из-под действия закона, ставит себя над ним. Однако с этой точки зрения, все структуры власти в России, будь то самодержавие или коммунизм, а особенно режимы Ивана Грозного, Алексея Михайловича, Петра I, Екатерины II, Сталина будут преступными и “антинародными”. Причем наиболее жестокими и антинародными будут как раз наиболее народные по происхождению режимы, например, сталинский (по крайней мере, до 1939 г.). И это вполне понятно: жалость к народу – это скорее у бар, внутри самой народной массы такое отношение друг к дружке – это едва ли (читай Лескова, Успенского, Писемского и работы, посвященные внутридеревенской, внутриобщинной эксплуатации).

Чем ельцинский режим преступнее, например, сталинского? Доказательства на стол. А заодно и критерии доказательства, сравнения и т.д.

Власть в России всегда была “преступна” и “внезаконна” в том смысле, что всегда находилась главным образом над законом, всегда в большей или меньшей степени относилась к народу как к популяции. Возникновение всех исторических структур Русской Власти, будь то Московское самодержавие (Иван Грозный, опричнина), Петербургское самодержавие (Петр I, гвардия) или исторический коммунизм (Ленин, Сталин – ЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД) происходило в виде завоевания собственной страны как чужой, с разделением (вплоть до территориального – земщина и опричнина) страны на “своих” и “чужих”, с переносом столицы (Иван IV лишь по стечению обстоятельств не переселился в Вологду, впрочем, у него была Александрова слобода), с созданием чрезвычайных надобщественных органов власти, начинавших (с помощью населения) перемолот собственного общества, что влекло многомиллионные демографические потери и разрушение хозяйства (1570-1590-е, 1700-1730-е, 1920-1930-е годы). А как иначе может быть в обществе, где вещественная субстанция есть постоянный дефицит – на всех, включая господствующие группы, ее не хватает; где “частной” собственности в строгом смысле слова по сути нет, а “государственная” слита с властью, обусловлена ею и даже будучи приватизированной во многом сохраняет функциональные, привластные качества, так и оставаясь скорее приватизированной, чем частной (только когда власть ослаблена и борется за продление существования, “приватизированное” становится частным, в строгом смысле слова, как в 1861-1917 гг.)?

“Преступный режим” – шаткая, на мой взгляд, основа для аргументации в области социально-исторической теории, тем более, если речь идет о России, т.е. о стране, где право никогда не было ценностью, где о законе говорят: “Закон, что дышло”.

Не менее уязвимыми представляются мне и рассуждения Зиновьева об участи населения, народа в антикоммунистической революции (или контрреволюции) как о проявлении глупости, недальновидности. Действительно, режим победителей выпотрошил их экономически (это правда), запустил механизм депопуляции (это тоже правда; при этом, однако, нужно помнить, что в конце 70-х годов СССР уже занимал 77-е место в мире по уровню жизни), обманул (тоже правда) И что? Советская власть обманывала 74 года. Кстати, сам Зиновьев в работах 80-х годов описывает и объясняет этот обман: “ Наш народ вверяет свою судьбу высшему руководству не потому, что верит ему и любит его, – он не верит ни одному его слову и ненавидит его, – а потому, что в силу исторически сложившихся социальных условий своего существования отчуждать свое активное начало тому, кто сумеет его захватить”.

Стоит ли удивляться тому, что как только хватка захватчика слабеет, недоверие прорывается неверием во все, что связано со строем и его хозяевами, а ненависть принимает крайние формы (впрочем, как правило, пар выходит быстро). Так что же удивляться тому, как в массе своей повел себя советский народ в 1991 и 1993 гг.? Как еще он мог относиться к сытым и циничным врунам и их строю?

Вот мы и вернулись, сделав круг, к проблеме “предательства, совершенного верхушкой”, Горбачёвым. Но вот ведь какое дело. Предательство в политике, которая, по определению, штука не очень чистая – вопрос очень скользкий и, так сказать, тавтологичный. Горбачёв предал свою партию? А сколько раз Ленин предавал свою партию, лепя из нее то, что нужно было ему, отрекаясь от бывших сотрудников и своих же идей? Так, летом и осенью 1917 г., он вступил в союз с межрайонцами Троцкого и “левыми коммунистами” Бухарина, чтобы “перевесить” колеблющихся большевиков и пойти на вооруженное восстание. Ленин в своей партии несколько раз устраивал “предательские перевороты”, и все они удавались, за исключением последнего. Его смертельно больной вождь пытался организовать в канун XII съезда, предложив резко увеличить число членов ЦК и “растворив” таким образом, стремившихся освободиться от его хватки соратников в рабочей среде, которой можно было бы манипулировать. Нечто подобное с аналогичной целью организует Сталин в 1952 г. У Ленина, однако, не вышло, и попытка оказалась “последней охотой вожака” – “Акела промахнулся”. Впрочем, и успех Сталина был относительным: через считанные месяцы Сталин скончается, а соратники вернут ситуацию “на круги своя”.

А ситуация с Брестским договором? Не предательство ли это большевиками и “восставшим народом” германской революции, германского пролетариата, смотревшего на российский пролетариат и российских большевиков как на “надежду и опору”? Я уже не говорю про пакт 1939 г. с Гитлером. В конце 30-х советские руководители фактически сдадут гитлеровцам немецких коммунистов. Понятно, в интересах СССР, народа, коммунизма, светлого будущего. Суть от этого не меняется.

Кто-то скажет: так это все тактические шаги ради стратегической цели. Очень хорошо, Но и тактические шаги могут быть предательскими. Другое дело, что Ленин и Сталин выиграли, а Горбачёв – проиграл, ему “предательские” тактические шаги не помогли. Ну что ж поделаешь – эпоха, масштаб личности, харизма разные. Вопреки мнению Козьмы Пруткова, вред или польза действия все же обусловливаются и совокупностью обстоятельств. Еще как. Эти обстоятельства размягчения, распада режима и позволили Горбачёву “занять трон”, но они же не позволили ему спасти коммунизм: продукт распада не может остановить распад, следствие не может устранить причину.

А насчет предательства в политике, критика политики и политиков с моральной точки зрения – едва ли это серьезный подход: можно ли критиковать “работниц” борделя с позиций сохранения девственности? К тому же морализирующая критика – оружие исходно слабое, неслучайно Маркс, активный противник подобной критики, говорил, что мораль есть состояние бездеятельной активности того, у кого отняли силу. Это не призыв к аморализму, а предложение находить и использовать такие позиции и формы критики, которые адекватны природе критикуемого (анализируемого) объекта к ситуации.

Далее. Любые эмоции, особенно негативные, искажают восприятие реальности. Что еще хуже, они создают эмоциональное же впечатление ясности картины и, следовательно, делают ненужным ее дальнейший анализ: все ясно – предательство. На мой взгляд, это слишком просто, чтобы быть истиной. Истины вообще-то по определению должны быть просты. Но не слишком просты, не эмоционально просты. Кстати, у Зиновьева есть намного более сильная, интересная и эвристически плодотворная характеристика деятельности Горбачёва в “Горбачевизме”: “Горбачевизм есть стремление заурядных, но тщеславных партийных чиновников перехитрить не только людей, но и объективные законы человеческого общества”. Это определение, на мой взгляд, вообще плодотворно для анализа многих явлений финальных стадий социальных систем. Во многом оно подходит для “керенщины”. Кстати, Горбачёв чем-то напоминает Керенского, который тоже был юрист, краснобай и тоже профукал страну большевикам. Конечно же, у Керенского образование было получше, да и русским языком он владел неплохо. Но это уже приметы эпох, точнее – их различия. Определение перестройки через предательство определенного лица или отдельных лиц, к сожалению, сильно напоминает стремление советских партийных историков заярлычить 30-40-е годы как период “культа личности” Сталина и к этому фактору свести все проблемы, а по сути – закамуфлировать, скрыть массовые средне- и долгосрочные процессы, переплавить все в некую персону: “То злодей был виноват, что б ему поганцу в ад” (фраза, которую говорит Хрущёв о Сталине в стихотворении, распространявшемся якобы спонтанно, а на самом деле КГБ после снятия первосека в октябре 1964 г.).

Вот такой театр исторической драмы и комедии. Как говаривал Станиславский: “Не верю!” И я не верю. А одним из тех, кто научил меня таким интерпретациям не верить, был Зиновьев. “Сказать о Сталине, что он допустил множество ошибок и даже преступлений (выделено мной. – А.Ф.) – значит либо ничего не сказать по существу, либо сказать нечто совершенно абсурдное”. И далее: “Правильное понимание сталинизма целиком и полностью зависит от правильного (научного) понимания сущности коммунистического общества, рожденного в сталинские годы, причем благодаря усилиям миллионов людей во главе со сталинистами и Сталиным”.

Так сильно и по-зиновьевски ясно говорится в “Горбачевизме”. Странным образом в анализе перестройки Зиновьев в какой-то момент “сорвался” на объяснения именно такого рода, которые критиковал за применение к сталинизму и Сталину. Почему – отдельная проблема, на анализ которой здесь нет места. Значительно важнее, на мой взгляд, попытаться взглянуть на “перестройку”, “горбачевизм” под тем углом зрения, который Зиновьев определил как научное понимание коммунистического общества – от сталинских времен до горбачевских. На пути к этой попытке мы выходим на две более общие, интересные и очень серьезные проблемы: во-первых, участие народа в революциях, причины революций и причины участия народа в них; во-вторых, русские смуты/революции.

Продолжение следует.

[i] Подр. см.: Фурсов А.И. Колокола Истории. – М., 1996. – С. 312-327.